Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

Алексеевич, Виктор Алексеевич, – укоризненно произнес Турмов, с внезапной печалью покачал головой: понимал, что за орденом, вернее, за его исчезновением кроется какая-нибудь история, способная вызвать в душе сочувствие, – что-то произошло, но Федоркин не может объяснить, что именно произошло.

Красная краска, заполнившая лицо декана, быстро отступила, Федоркин виновато опустил голову и развел руки в стороны:

– Орден у меня украли, Геннадий Петрович, вот какая беда стряслась. Была квартирная кража, унесли часть вещей, в том числе и награды.

Турмов почувствовал себя виноватым – мог бы и помягче провести разговор, но получилось то, что получилось, – прижал к груди руку и, поклонившись Федоркину, – в духе дворян-интеллигентов старой поры, – произнес одно-единственное слово:

– Простите!

В следующую поездку на симпозиум в Китай Турмов купил в монетной лавке орден Трудового Красного Знамени, пришел в деканат к Федоркину, протянул ему нарядную бархатную коробочку. Коробочку он приобрел специально, чтобы Федоркину было приятно и чтобы сгладить возможную остроту момента – ведь история с кражей могла вызвать в Федоркине неприятные воспоминания, схожие с душевной хворью.

– Виктор Алексеевич, я понимаю, что номер этого ордена не совпадает с номером, указанном в вашей орденской книжке, но ничего страшного в этом нет… На следующую встречу ветеранов приходите обязательно с орденом – страна должна знать своих героев. Договорились?

Федоркин смущенно склонил голову на одно плечо – не ожидал от ректора такого поступка, который французы называют «куп де грас», вообще щедрости, что не очень-то присуща людям, занимающим высокие посты, а с другой стороны, декан строительного факультета знал, что Турмов сильно отличается от многих местных сановников.

Турмов не был похож на них, чурался причастности к миру начальников и старался не иметь ничего общего с барственными, разжиревшими чинами, посаженными в разные приметные кресла.

На следующую ветеранскую встречу Федоркин пришел с орденом. Вскоре его перевели в другое место, он занял должность ректора строительного института – руководителем он был толковым, умел командовать и людьми и техникой, в профессии своей разбирался до мелочей.

Когда Федоркин умер, родственники его принесли орден, купленный в Китае, в музей университета, сдали под расписку.

Но есть советские ордена, которые китайцы никогда не выставляют на продажу, относятся к ним, как к иконам, берегут, если орден неожиданно попадает к ним… Это ордена Ленина.

К слову, в ту пору, когда мы были в Харбине, ордена Ленина в Штатах, в нумизматических и прочих лавках, продавали за шесть тысяч долларов. Сам был в Америке, видел лично, собственными глазами. В ордене Ленина использовано много ценных металлов, целый набор: и золото, и серебро, и платина, и что-то еще, очень дорогое; загонит мошенник один такой орден любопытствующему буржую и все – полгода может жить спокойно.

Но китайцы ордена с изображением Ленина не продавали ни под каким предлогом, берегли, – даже если у них не было хлеба и не на что было купить кулек риса, орден не трогали, очень ценили человека, чей лик украшал награду, книги его, общество, которое он хотел построить…

Так, за неспешным разговором мы и подкатили к пустынному, очень чистому, – буквально до удивления выскобленному, – зданию аэропорта, окруженному розовым сияющим полем цветущих сакур.

Казалось даже, что воздух от неземных цветов должен быть таким сладким, что чай можно пить без сахара, но сладким он не был, даже не знаю почему, – скорее был горьким, точнее – горьковатым, с миндальным привкусом, густым… От видов здешних, их неземной яркости может закружиться, сделаться пьяной голова не только у человека, даже у трактора, который вдалеке, на границе розового моря, тащил за собою бочку… Спешил куда-то трактор, видать, подкормить какое-нибудь почувствовавшее голод дерево или даже целый сад.

Во второй половине дня мы уже были во Владивостоке. Погода в приморском центре была такая же, как и в Харбине, только воздух был прогрет немного лучше, но не это главное; главное – всюду слышалась родная речь.

Конечно, китайский язык тоже слышался. И довольно часто – ведь все-таки соседи, но человек, находящийся на родине, ощущает себя совершенно иначе, чем на чужбине, даже если граница пролегает совсем рядом, в нескольких шагах. Чужбина есть чужбина.

На следующий день мы пошли в музей и ректор Дальневосточного государственного технического университета Турмов передал в действующую экспозицию все привезенные ордена, а также медаль из братской могилы – передал по описи, с регистрацией и информационными сведениями, откуда привезен орден, какова его государственная ценность и история его – индивидуальная, «личная», если можно так выразиться, иные сведения, связанные с этой конкретной наградой…

А всего Геннадий Петрович привез орденов только из одного Китая более двадцати, Да, собственно, дело не в счете, сколько штук и чего именно, а в поступке.

И что еще приходит в голову. Очень неплохо было бы узнать имена тех, кто ворует (или покупает у наследников, по отношению к орденам это одно и то же) награды в России и привозит их в Китай.

Еще очень неплохо было бы, если б их имена узнали родственники тех, кто на фронте за эти ордена пролил свою кровь…

О том, что может последовать дальше, говорить не хочу.

Запах сна

Мой брат Володька давно собирался приехать в Москву, походить по знаменитым улицам, потом недельку посидеть где-нибудь за городом, – например, в Кокошкино, где есть «фамильный» участок, – поесть сладких яблок, починить колодец и оградки, установленные около яблоневых деревьев, чтобы о стволы не чесались разные собаки, а коты не драли свои задубевшие когти о плодовую кору, но все время неотложные дела задерживали его.

Он работал в Тихоокеанской госрыбинспекции, а там все непросто, того гляди, какие-нибудь корейские или японские браконьеры подберутся к самому Владивостоку либо хищники с узкими глазами вздумают вычерпать из дальневосточных заливов последних трепангов и чтобы этого не было, Володьке приходилось вместе с пограничниками совершать частые рейды в море…

В общем, всякий раз задуманная поездка в Москву срывалась. Впрочем, было это до поры до времени. В конце концов наступил момент, когда все сюжетные ниточки сплелись в одну и завязались в узелок, образовалась пара свободных недель, и, хотя у Володьки было полно дел во Владивостоке, он сел в самолет и отбыл в Москву.

Прилетел в Шереметьево – аэропорт, который ныне получил имя Пушкина, и народ теперь путается в названиях, да потом великий поэт всегда был связан с Северной столицей и очень мало с Белокаменной, к чему эта путаница, никто не знает, – выбрался из зала прилетов с тяжелой сумкой, которую какой-то