Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

Здесь, в больничной обстановке, довольно напряженной, я неожиданно для себя услышал зловещее слово «сепсис», которое слышал, конечно, и раньше, но значения ему не придавал. В Боткинской больнице оно прозвучало совершенно в иной интонации.

На войне, – в том же Афганистане, – я слышал его часто, хорошо понимал, что оно означает и насколько сепсис опасен, до могилы от сепсиса всего один шаг, мало кому удавалось выскочить живым из этого состояния. В Боткинской больнице слово это, услышанное от Сороколетова, мигом окрасилось черной краской и заставило поперхнуться воздухом.

Володьку прямо в приемном отделении погрузили на каталку и быстрехонько, бегом повезли в операционный блок…

Когда его вернули из блока и определили в палату, разные шланги, отростки, наконечники, головки, втулки, ниппеля, соски, колпачки, зажимы, клеммы, проводки, спирали, вилки и прочие мудрые вещи торчали из него отовсюду, даже, по-моему, из любимого им седалища, а попросту, – из задницы… Все это изымало из его организма скопившуюся жидкую гадость и сливало в один прочный пластиковый пакет. К пакету этому для обслуживания была приставлена специальная сестра – из числа дежурных сестер, естественно, – которая постоянно что-то меняла, что-то сливала, что-то завязывала… Володька был так перепуган всеобщим вниманием, что забыл о боли, шевелил усами, тряс подбородком, прищуривал то один глаз, то другой и готов был немедленно шмыгнуть в первую попавшуюся щель, либо испариться подобно духу неземному…

Что касается меня, то я увидел Боткинскую больницу изнутри впервые, это была огромная медицинская фабрика, в которой, как мне показалось, могли делать все, провести любую операцию и вырубить под корешок самую опасную болезнь, о которой разные медицинские светила говорят с придыханием… В общем, Боткинская больница – то самое место, перед которым шляпу должен снимать и академик и священник.

Впрочем, больница «Центросоюза», расположенная в живительном лесу, тоже не имеет аналогов. И неважно, что в ней нет отделения нейрохирургии, как в Боткинской больнице, зато есть много других достоинств и они в жизни человека, оказавшегося здесь, играют роль не меньшую, чем точно поставленный диагноз, вовремя поставленная капельница или нужное лекарство, которое в аптеке днем с огнем не найдешь. Больница «Центросоюза» пронизана теплом, внутренним светом, в ней много того, чего нет в других лечебницах.

Как бы там ни было, Володька оказался в условиях для себя необычных, малость растерялся, начал даже тосковать об уютной больнице, украшавшей Лосиный остров, о беседах с врачами и дежурными сестрами, после которых у него проходил страх перед возможным осложнением или даже гибелью.

Когда я сказал об этом Альбине Борисовне, она произнесла довольно жестко:

– Зато в Боткинской вашему брату окажут профессиональную помощь по части нейрохирургии… Ему сейчас нужен только толковый нейрохирург.

Каждые тридцать минут с Володьки снимали полиэтиленовый пузырь и выливали розовую муть в ведро.

Через некоторое время Володьке сделали сложную операцию – с хребта сняли опутанные гноем скобы, из хребта вытащили один рассыпающийся позвонок, основательно почистили мышцы, ликвидировали многочисленные гнойные «луковицы» и вернули в палату.

Вскоре нарисовалась другая проблема: кто будет ухаживать за Володькой? Это ведь должен быть кто-то из своих, из домашних, из близких людей…

Как всякий лихой моряк, Володька имел двух жен – от одной отказался в молодости, на другой женился в старости, но ни первая жена, ни вторая не были для него близкими, вот ведь как.

Хотя на вторую жену, которую он называл нежно «Моя Валюха», Володька надеялся, – она и в трудную минуту протянет ему кружку с водой, не даст изношенному морями организму пересохнуть, и последним сухарем поделится в голодную пору, и согреет, если будет холодно…

На деле же вышло совсем другое – оказалось, что на Володьку ей, честно говоря, было наплевать. Пока он широкими клешами подметал палубу своего быстроходного корабля, ограждая Дальний Восток от пиратов и браконьеров, Валюха умудрилась едва ли не целиком переписать на себя и своих отпрысков (своих, не Володькиных) его квартиру. Двухкомнатную, с видом на серебряные дали Уссурийского залива. Осталось у Володьки, бывшего владельца очень приличной двухкомнатной квартиры, всего ничего, лишь одна четвертушка, да и с четвертушки этой ловкая Валюха норовила его спихнуть, заменить своим сынком – то ли последним, то ли предпоследним…

Сыновей у Валюхи оказалось больше чем положено, Володька даже не подозревал, что у жены их столько… Сколько же раз она была замужем?

Вот такие-то дела сгреблись в одну кучу.

И когда вопрос встал ребром: надо подниматься и лететь в Москву, чтобы ухаживать за больным мужем, Валюха плаксиво сморщилась и отрицательно помотала головой:

– А кто здесь, во Владивостоке, с моими котами останется? Пушкин? Лермонтов?

Котов у нее в этот момент было то ли три, то ли четыре, Володьке из Москвы не было видно, плюс ко всему, имелся еще брехливый, с неприлично наглыми глазами магаданского урки и голым пузом алупкинского форточника кобелек.

– Да что там коты? Их ничего не стоит нажить еще, размножаются они со скоростью неимоверной, – пробовали доказать Валентине родственники, что коты – штука, конечно, ценная, но не они главные в жизни – люди главнее… Тот же Володька Москалев.

Бывалая Валюха лишь головой затрясла отрицательно:

– Нет, нет и еще раз нет! Никуда я не поеду!

– Но тогда твой муж пропадет!

Что ответила на этот счет Валюха, Володьке не передали. Наверное, на здоровье Володькино ей было чихать с самой большой сосны в Приморском крае.

Вместо Валюхи в Москву полетела жена среднего брата Ольга с задачей очень непростой и не самой благодарной в смысле людской молвы: ухаживать за чужим мужем. Но главное было не это, главное – не допустить, чтобы брат мужа погиб.

После Олиного прилета мы привезли Володьку в Кокошкино; перенеся операцию, он не то чтобы ходить – даже шевелиться не мог, в дом мы с водителем Сашей Аманом внесли его на одеяле. Внесли с трудом – братец в больнице хоть и похудел, но вес имел приличный.

Теперь ему предстояло пережить реабилитацию, сколько она займет времени, сказать никто не мог – месяц, два, три? Все зависело от того, как будет действовать сам Володька.

Он умудрился показать себя и ленивым, и капризным, и себялюбивым – и боли парень боялся, и ночных теней, возникающих рядом с постелью, и невкусные лекарства терпеть не мог, и к птичьим крикам, звучащим за окном, относился отрицательно, но как бы там ни было – Володьку надо было приводить в норму и эта задача была сложной.

Другого выхода не существовало – только вызволять его из беды,