Пассажиры империала - Луи Арагон

— Напрасно ты выдумываешь, — сказал господин де Сентвиль. — Люди они вполне приличные… Разумеется, не высокого полёта, но всё-таки… Сама госпожа Пейерон из очень порядочной семьи…

— Что-то незаметно. Не нравится мне эта особа. И где она, спрашивается, воспитывалась? Пятнадцатого августа не поехать к обедне!

— Да-с, да-с… Конечно… Но ведь это её личное дело… Может быть, она неверующая…

— Ну знаешь, дорогой мой братец, ты просто неподражаем. «Её личное дело»! Нет уж, будь любезна, веди себя так, как все: ходи к обедне, держи себя в церкви пристойно, сиди на скамейке, вставай, когда полагается… А что там за мысли у тебя в голове — этого никто не знает.

— Замечательно! По-твоему, это лучше? А по-моему, это отдаёт кощунством!

— Уж не тебе бы говорить, Паскаль. Ведь сам-то ты бываешь в церкви…

— Ну, я! Я — совсем другое дело. Я представляю старинный род, старинных владельцев замка, старинные почтенные традиции… Ну и вот…

— Ну и вот! А разве эти Пейероны не живут у тебя в замке? Воображаю, что о них говорят крестьяне!

— Ты преувеличиваешь.

— Преувеличиваю? Ах так, я преувеличиваю! Может, это от моих преувеличений супруг моей дочери не желает сопровождать её в церковь, и она вынуждена одна трястись по дорогам…

— Ты же знаешь, что Пьер не бывает в церкви.

— А пятнадцатого августа всегда бывал, с тех пор как женился. Нынче впервые не поехал. Пожалуйста, не качай головой, Паскаль, не зли меня. Я знаю что говорю. Пятнадцатое августа! Он, видно, тоже заразился, недаром всё время вертится около этой женщины…

Господин де Сентвиль счёл за благо не отвечать на этот намёк. Он немного отпустил вожжи: ближе к замку дорога поднималась под деревьями в гору, и «Жокей» уже не бежал бодрым аллюром.

— Ну полно, Мари, — сказал господин де Сентвиль, — оставь ты все эти мысли… Давай лучше подумаем о сегодняшнем вечере, об именинном обеде…

— Какой вечер? Какой обед? — сразу смягчившись, спросила старуха с таким видом, будто она не поняла, о чём говорит брат. Он чуть-чуть улыбнулся. Он-то хорошо знал свою сестру и почувствовал по её мнимой рассеянности, что задел слабую струнку. Гнев её сразу утих и сменился наивной радостью, которую она старалась скрыть.

— Ты, что ж, забыла? Нынче ведь пятнадцатое августа. Твои именины.

— Мои именины? Подумайте, я и позабыла совсем. Какой ты милый, что вспомнил. Так вы приготовили обед?

Брат лукаво посмотрел на неё. Видно, в этом она ни капельки не изменилась с детских лет. Ему вспомнилось, как она и в юности притворно забывала день своих именин. А на самом деле ужасно любила его и каждый год радовалась ему заранее. Детская, но такая глубокая радость. Как будто ещё продолжалась её прежняя жизнь… Счастливая жизнь… сначала под крылышком отца… потом с любимым мужем… Господин де Сентвиль хорошо её понимал. Он растрогался. Они постоянно пререкались, но брат очень любил «большую Мари», свою старшую сестру.

— Так сегодня мои именины? — повторила госпожа д’Амберьо. Она сидела, слегка наклонясь вбок и держа на плече раскрытый золотисто-коричневый зонт; прищурившись, она смотрела вдаль. Потом сказала ещё: — Но мы, надеюсь, отпразднуем их в семейном кругу… Только своя семья, без чужих людей.

— Ну да, ну да… — пробормотал брат.

Он, правда, подумал, что кофе после обеда можно было бы пить на террасе, пригласив госпожу Пейерон… ну и вообще всех Пейеронов. Дети могли бы поиграть вместе. Ему уже давно хотелось поговорить с Бланш по душам, предупредить, чтоб она была осторожнее, и он всё не решался, но на террасе тихим вечером, в сумраке…

— А всё-таки, — воскликнула госпожа д’Амберьо, закрывая зонтик, — что ни говори, а мой дражайший зять мог бы пятнадцатого августа съездить в церковь.

XXVIII

Обед был с шампанским, с шарлоткой на сладкое. Но до чего шумно вела себя Жанна! А Паскалю пришлось четыре раза сказать, чтобы он не клал локти на стол. Господин де Сентвиль спел за столом песню, которую бабушка любила в девичестве. На маме было платье с короткими рукавчиками, отделанное тюлевыми кремовыми оборочками с бежевой каёмочкой. Вообще всё было весело и празднично. Именинный обед госпожи д’Амберьо всегда был торжественным празднеством. Бабушка вручала внукам подарки (к старости всё наоборот). В этом году она подарила Жанне коробку с набором для рукоделья — пусть девочка учится шить, — в наборе оказались ножнички, которыми можно было по-настоящему резать; Паскаль получил книжку в чёрном сафьяновом переплёте: «Подражание господу нашему Иисусу Христу».

Но после шарлотки всё дело испортилось, потому что папа встал из-за стола и заявил:

— Вы уж меня извините, я обещал Пейеронам прийти к ним на чашку кофе.

Если бы гром вдруг грянул в столовой — и то бы все не так побледнели. «Ой!» — воскликнул про себя Паскаль и нашёл, что папа хватил через край. Господин де Сентвиль совсем не рассердился на выходку зятя, но он знал свою сестру и уверен был, что она не потерпит такого оскорбления.

— Дорогой зять, — сказала она, с трудом поднимаясь на своих несчастных, больных ногах. — Дорогой зять, вы, что же, потеряли всякое чувство собственного достоинства?

Пьер Меркадье круто повернулся, и тогда сделалось заметно, что пиджак из сурового полотна стал ему тесноват после стирки. Он почти уже дошёл до двери, на дворе было ещё светло, в окно вливался тёмно-розовый свет, блики его падали на Пьера, и казалось, что его костюм весь в пятнах от малины. Дрогнувший, изменившийся голос тёщи поразил его, но он с такой быстротой спросил: «Почему это?», что всем показалось, будто он ждал этой сцены и даже хотел её вызвать.

— Пьер! — воскликнула Полетта. — Не кричи ради бога, ведь сегодня мамины именины.

— Ну что ж, ведь это не моя, а твоя мама, Полетта.

Это уж было слишком! Господин де Сентвиль, сидевший справа от сестры, повернулся к ней. Она тяжело оперлась рукой на его плечо и заговорила в каком-то исступлении, в котором сказались все разочарования, все огорчения, пережитые ею, и одинокая вдовья жизнь, и предательство сына, бежавшего из дому, и неравный брак Полетты с каким-то Меркадье, и презрение к дочери, лишённой характера и темперамента.

— Мосье Меркадье, опомнитесь! Ведь всё это происходит на глазах вашей семьи! Как вам не совестно? Хоть бы чуточку постеснялись моей несчастной дочери…

В голосе её смешались гнев и рыдания.

— Ну, успокойся, успокойся, — сказал господин де Сентвиль, — я, право, не понимаю…

И тут госпожа