Пассажиры империала - Луи Арагон

Что за чёрт! Как трудно, в самом деле, всё это представить себе… Что и как произошло? Пьер и Бланш!.. Полетте всё не удавалось соединить два эти образа. Перед лицом нежданной семейной катастрофы она совсем растерялась, как будто не прожила почти пятнадцать лет замужем, не родила троих детей. Она жила поражённая слепотой, как иные матери, которые так и не замечают, что их сыновья уже давно взрослые люди.

В окно видны были мелькавшие на террасе под деревьями золотые точки папирос; слышался смех госпожи Пейерон и смутный гул голосов. Пьер всё не возвращался. Застрял там. Ну и пусть, так даже лучше. Полетте стало страшно: он вернётся и надо будет объясняться, что-то говорить; ей хотелось увильнуть от решения — как вести себя с мужем. Боже мой, до чего всё это трудно и запутанно! И Полетта хрустела пальцами, ходила по комнате, занималась какими-то пустяками. Взяла даже рубашку Пьера и заново перешила все пуговицы на ней. Потом страшно рассердилась на себя и оторвала пуговицы. Пьер! Ох, сейчас он вернётся, и она должна будет всю ночь провести с ним в запертой спальне, в одной постели.

Ночь была жаркая, душная, не приносившая облегчения, как слёзы Полетты. В такие ночи летучие мыши низко проносятся над землёй, и, возможно, летучая мышь, метавшаяся над террасой, вцепилась в волосы той воровки, — там послышался испуганный женский крик. Ночь была мучительная, бессонная, полная неотвязных дум и немолчного жужжания насекомых.

Полетта вспомнила о матери. Думала о ней с неистовой злобой, с горьким упрёком в сердце. Зачем старухе понадобилось приехать сюда и нарушить душевный покой дочери? Зачем она своими россказнями не даёт дочери жить? Ведь сама Полетта ничего такого не замечала. Ах, если б можно было и дальше ничего не замечать!.. Откуда вы знаете, может быть, ей уже давно всё было известно, но она сама себя обманывала, она не желала страдать.

И в ту минуту, когда она с особой яростью ненавидела мать, отворилась дверь, и на пороге появилась со свечой в руке госпожа д’Амберьо, в ночной сорочке и сиреневом капоте, в венце накрученных на голове папильоток. Она пришла узнать, что тут делается. Не может ли она чем-нибудь помочь дочери. Нет, не может, ничем не может она помочь! Полетта даже топнула ногой.

— Оставь меня! Оставь! Я могу мучиться и без тебя, без твоей указки, хоть раз в жизни, хоть один-единственный раз.

— Полетта, детка моя, нехорошо так говорить. Ты несправедлива к своей матери.

— Несправедлива? Ещё бы! Ты опять пришла меня мучить, заставлять меня думать об этой мерзости, тыкать меня в неё носом. Разве ты не могла промолчать? Не могла утаить эту гадость. Вот какая заботливая мать! Ах мама, мама!

И наперекор всякой логике, отдавшись порыву сердца, Полетта уже рыдала в объятиях матери, а та улыбалась, касаясь губами её волос («Ну, ну, не плачь»), улыбалась торжествующей и покровительственной улыбкой, с сознанием своего превосходства и с некоторым презрением, всегда отдалявшим их друг от друга.

Госпожа д’Амберьо пришла к дочери, помолившись на ночь и заглянув в свою совесть, причём совесть сказала ей, что поступила она хорошо и права перед лицом господа бога. Как истинная христианка, госпожа д’Амберьо намеревалась щедро одарить свою дочь советами и словами утешения. Она пришла с заранее подготовленными достойными и святыми речами, но натолкнулась на такую слабость, на такую растерянность, что сразу в ней мать уступила место женщине.

— Да что ты за тряпка такая, Полетта? Я тебя не понимаю. Решительно не понимаю… Решительно. Значит, ты ровно ничего не обдумала… Как же это? Муж тебе изменяет, а ты не знаешь, что ему сказать?.. Покойный твой отец… Ну, не о нём сейчас речь… Словом, раз получила мужа, береги его… Следи за ним. Прими меры, чтоб удержать его… Нет, это просто невероятно!.. Я готова думать, что ты сама виновата. Что посеяла, то и пожала. Я, кажется, начинаю понимать его, ведь он мужчина… Тьфу ты, пропасть! Моя дочь… Нет, это просто немыслимо, немыслимо…

Полетта плохо слушала этот поток слов. Она была поражена, она могла думать только об одном: её мать вдруг стала защищать Пьера. Какой ужас! И что это матери вздумалось задавать вопросы об её интимных отношениях с мужем?

— Это что же, твои монашки подогревают в тебе любопытство к таким делам?

Дерзкая девчонка! Раз она не умеет удержать при себе мужчину, то вполне естественно, что матери (а она, слава богу, как женщина была не чета Полетте) хотелось прийти ей на помощь, дать совет. Да ещё надо знать… Госпожа д’Амберьо взяла дочь за руку и стала что-то нашёптывать ей…

Вспыхнув от смущения, стыда и негодования, Полетта вырвалась и, уткнувшись лицом в подушку, расплакалась.

— Оставь меня, мама! Прошу тебя, уйди! Я тебя ненавижу, не могу больше выносить тебя! Как тебе не совестно! В твои годы! Оставь меня…

Вне себя от глупости дочери госпожа д’Амберьо, в венце из папильоток и со свечой в руке, проследовала к двери.

— Запомни, милочка, мои слова. Для твоей же пользы говорю… Не хочешь мне верить, тебе же плохо будет. А я пойду помолюсь за тебя! — И на пороге ещё раз обернулась. — Если не о себе, так хоть о детях подумай!

И она величественно удалилась. Свету в комнате убавилось, как в театре, когда со сцены уносят лампу, и сразу острее, напряжённее выступает вся грязная и трагическая сторона конфликта.

Полетта с яростью потёрла обручальное кольцо. Ей было страшно — страшно, что Пьер скоро вернётся.

XXX

Уже рассвет брезжил за окном, когда Пьер сдался…

Они сражались всю ночь. Как проклятые, шагали по комнате и всё говорили, говорили без конца; и если один, не сдержав обиды, переполнявшей сердце, возвышал голос, другой его останавливал: «Ш-ш!» — и жестом напоминал, что кругом тьма, дом полон сонного дыхания людей, готовых по-своему истолковать каждый крик, возглас и вздох, так странно сочетавшиеся с полной неподвижностью деревьев в саду и удивительной жарой, не спадавшей даже ночью.

Упрёки, оскорбления, слёзы…

Пьер сначала отказался от объяснений. Это ниже его достоинства. Потом пустился в объяснения. Спорил, себя не помня, спорил исступлённо, словно бился головой о стену. Спорил до потери дыхания, — вот-вот разорвётся сердце. Спорил, не думая ни о каком достоинстве, ни о рассудке, ни об унижении.

Где же