Пассажиры империала - Луи Арагон

— Вы наглец, сударь, настоящий наглец! Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать. Ступайте! Бегите к этой твари, позорьте семейный очаг, пользуясь тем, что непостижимая кротость вашей жены позволяет вам обманывать её.

— Мама! Что ты говоришь!

Теперь возмутилась Полетта. Дядюшка в бессильном отчаянии всплеснул руками и уныло переглянулся с племянником. Как ни туго соображала Полетта, тут она не могла ошибиться. Сдавленным голосом она с глубокой инстинктивной тревогой спросила:

— Пьер, ведь это неправда? Скажи, это неправда? Мама ошибается?

Всё это было так безобразно и смешно, что Пьер застыл в изумлении, не в силах произнести несколько слов, которые всё уладили бы. Он пожал плечами. Да что это, в самом деле, чего ради уступать им? Ни за что на свете. Раз он собрался пойти к Бланш, значит пойдёт. Точка.

Тогда Полетта расплакалась, закрыв лицо руками. Маленькая Жанна в испуге бросилась к матери и, уткнувшись головёнкой в её колени, пронзительно заревела. Паскаль молча смотрел на эту сцену.

— И это при детях! При детях! — вопила госпожа д’Амберьо с обычной своей непоследовательностью. — До чего ж ты глупа, бедная моя Полетта! Как ты до сих пор ничего не замечала? Да ведь это в глаза бросается, ведь они, наглые, нисколько не стесняются, а супруг, вероятно, на всё согласен. Ах, что за люди, что за люди!

Тут Пьер потерял терпение.

— Извините, мамаша, — заметил он, стараясь говорить язвительно, — но здесь действительно — дети… И к тому же окно открыто. Сделайте одолжение перестаньте кричать и нести всякий вздор… Я, правда, человек снисходительный и готов приписать всё это действию выпитой вами шипучки…

— Ну уж это верх наглости, — закричала госпожа д’Амберьо громче прежнего. — Изверг этакий! Ему важно только, чтоб эти люди не слышали скандала. Моя дочь плачет, а дорогой мой зять только и думает о своей мерзавке…

— Довольно! (На этот раз принялся орать и Пьер.) Полетта, отправь детей спать.

В эту минуту бабушка достигла вершин патетики.

— Спать? Отправить детей спать? В день моих именин? Ни за что!

И она вся затрепыхалась, как наседка, защищающая своих цыплят.

— Переждите, пока стихнет буря, — вполголоса посоветовал племяннику господин де Сентвиль.

Госпожа д’Амберьо услышала и в бешенстве повернулась к брату.

— Буря? Пусть стихнет буря? Так ты, значит, заодно с этим негодяем и с его любовницей?

Пьер вышел из себя.

— Я запрещаю вам оскорблять госпожу Пейерон, — решительным тоном заявил он.

— Так это правда? — простонала Полетта. — Он сам назвал её имя. Боже мой, какая я несчастная!

Эта женская логика возмутила Пьера. Он сказал от всей души, со сдержанным гневом:

— Не знаю, кто из вас глупее и взбалмошнее… Но я поступлю так, как мне хочется.

И он вышел, хлопнув дверью. Полетта повернулась к матери:

— Мама, да неужели это правда? Что тебе известно, скажи?

Вопрос этот привёл старуху в отчаяние. Она села, пощупала свои опухшие больные коленки и, вся багровая, долго сидела молча, тяжело дыша и не в силах вымолвить ни слова.

— Ну полно вам, полно, — лепетал дядюшка, стараясь утихомирить сестру и племянницу.

Переведя дух, госпожа д’Амберьо снова вспылила. Теперь она обрушилась на дочь:

— Дура! Дура ты набитая! Слепая остолопка! Как же ты ничего не видела? Под самым твоим носом, под самым носом… Что бы это было, если бы я так держала твоего отца! Но он-то хоть был красавец мужчина, никто не смеялся, видя, как он ухаживает за женщиной! А твой-то муженёк! Мне стыдно за тебя. Какая ты жена, если не способна удержать такого сморчка! Да что ты, женщина или нет?

Полетта, ошеломлённая нежданным горестным открытием, едва дышала и чувствовала себя такой несчастной, что не слушала оскорблений, которыми осыпала её мать, как будто они и не касались её, но, услышав слово «сморчок», справедливо обиделась за мужа.

Последовал беспорядочный бурный спор, прерывавшийся рыданиями Полетты. Тем временем господин де Сентвиль попытался увести детей, которые, однако, никак не желали ложиться спать. Вдруг госпожа д’Амберьо заметила поползновения брата и напустилась на него:

— Всю жизнь был такой! Всю жизнь! Боже мой, терпеть рядом с собой такое бездушие! Нет, это невыносимо!

— Мари, что ты!

— Да, да, ты лучше помалкивай. Я прекрасно всё понимаю. А детей оставь в покое, они останутся здесь. Нет, вы не пойдёте спать, душеньки мои. Что у меня сегодня — именины или не именины? Смотрите, ещё осталась шарлотка, и вино мы ещё не допили!

XXIX

Полетта так была далека от подобных мыслей, что откровения матери потрясли её, как маленькую девочку. По недостатку воображения она не была ревнива. В первую минуту вполне естественного волнения она встретила эту весть, как ужасное несчастье. Она была не подготовлена к такой беде и ответила на этот нежданный удар, на эту несправедливую обиду так же, как отвечают все женщины в подобных случаях: полились слёзы, жгучие, горькие слёзы.

Но постепенно, потихоньку, вслед за бурным отчаянием возникло и разрослось иное чувство, черпавшее в самом отчаянии свою силу. Появилось нечто вроде умиления своей скорбью, и сладким становилось страдание. Я не хочу сказать, что несчастье, случившееся с Полеттой, придало ей весу в собственных глазах, сказать это было бы несправедливо, но так уж получилось, хотя она и переживала душевные муки и ей было почти так же больно, как в те дни, когда она потеряла ребёнка, и так же, как в монастырском пансионе, когда, случалось, её обижали.

Во время трагического и нелепого завершения этого именинного обеда с участием притихших детей, графа, плохо скрывавшего своё жестокое беспокойство, и деспотической матери, перемежавшей презрительные советы дочери с причитаниями и новыми вспышками лютой злобы, Полетта сидела в печальной, тяжкой задумчивости, не задавая себе того вопроса, который возник у неё позднее.

Почему всё вышло так мерзко? У Пьера завелась любовница? Ну и что ж? Но, странное дело, сколько ни говори себе: «Ну и что ж?» — боль не проходит, грызёт, терзает. Унижение? Ну да. Это, пожалуй, хуже всего… Полетте хотелось верить, что страшнее всего для неё унижение. А если тут есть что-то ещё другое? Вся её жизнь зиждилась на Пьере, на безрассудном, беспричинном доверии к нему. Ей ещё не приходила гордая мысль: «Я-то ему не изменяю!» Об этом она подумает завтра. В первый вечер самое ужасное было не в этом. Полетту отгораживала от действительности куча анекдотов о супружеских изменах, прочитанных романов, исторических примеров адюльтера. Да ещё избитые мнения, общепринятые взгляды, обычай издеваться над супружеской неверностью…