Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

Пять

МОЯ ЖИЗНЬ ВОШЛА В некий ритм: хождение в школу, общение со школьными друзьями, которого у меня никогда раньше не было. Школьные друзья были хороши тем, что их можно было оставить в школе. Я знаю, это звучит подло, но для меня моя жизнь была действительно насыщенной. Не думаю, что смог бы справиться ещё с одним другом, которого можно забрать домой.

Я никогда по-настоящему не чувствовал себя частью места под названием школа. Теперь я действительно чувствовал себя частью этого. Но потом появилось то, чем я был, — то, что называлось геем. Когда мы начали употреблять это слово? — Гей — это слово, первоначальное значение которого ассоциировалось со словом — счастливый. Мне было интересно, сколько геев на самом деле счастливы. Я задавался вопросом, посмотрю ли я когда-нибудь в зеркало и скажу: — Ари, я счастлив, что я гей. Я не думал, что это когда-нибудь случится. Это может случиться с Данте, но не со мной. Это заставило меня почувствовать, что я никогда не смогу и не буду по-настоящему частью страны старшеклассников. Данте назвал это — изгнанием. Это было идеальное слово. Однажды, уходя из моего дома, он оставил мне записку. — О, я и забыл. Я носил её с собой повсюду, — сказал он. Он вложил сложенную записку мне в ладонь. Когда он ушёл, я развернул её:

Мама сказала, что мы всегда будем жить между изгнанием и принадлежностью. Иногда вы будете чувствовать одиночество изгнанников. Иногда вы будете чувствовать счастье сопричастности. Я не знаю, где мама научилась всему тому, что она знает. И когда я слышу слова твоей мамы и слушаю то, что она говорит, я клянусь, они ходили в одну и ту же школу для мам. Они поступили в аспирантуру при Университете Мамы — и как будто получили докторскую степень. P.S. Я написал эту заметку на уроке истории. Только брат Майкл мог заставить Гражданскую войну казаться скучной.

* * *

Наверное, я был счастлив. Или, по крайней мере, я был счастливее, чем когда-либо. И хотя внутри меня царило большое замешательство, по крайней мере, я не был несчастен. Я ходил в школу. Делал домашнюю работу. Большую часть времени Данте, Сьюзи, Джина и Кассандра приходили ко мне, и мы занимались за кухонным столом. Я знал, что это сделало мою маму счастливой, хотя мы учились вместе не из-за этого. Иногда мы занимались у Кассандры.

По вторникам вечером мы с Данте занимались вместе, только он и я. Он читал свои домашние задания или решал задачи по математике, а я читал и делал заметки или работал над рефератом. Каким-то образом, просто находясь в одной комнате с Данте, все казалось намного проще. Мне нравилось ощущать его присутствие в комнате. Мне нравилось слушать его голос, когда он разговаривал сам с собой.

Я заметил, что Данте часто делал перерыв в изучении своих книг — и изучал меня. Я думал, что был его любимой книгой. Это меня пугало. Иногда, когда он смотрел на меня, меня словно пронзал электрический разряд. И я хотел его. Были времена, когда моё желание к нему было ненасытным. Дело было не в том, что у нас было много секса. Мы им не занимались. Мы не могли. У нас не было ни времени, ни возможности, и мы оба отказались заниматься сексом в домах наших родителей, потому что считали это неуважением. Но моя потребность была выше всяких желаний. Потому что то, что я чувствовал, выходило за пределы моего собственного тела.

То, что у нас было, было в безопасности. Мы заставляли друг друга чувствовать себя в безопасности.

Но проблема заключалась в том, что любовь никогда не была безопасной. Любовь привела тебя туда, куда ты всегда боялся идти. Что, черт возьми, я знал о любви? Иногда, когда я находился в присутствии Данте, мне казалось, что я знаю о любви все, что только можно знать. Но для меня любить — это одно. Позволить себе быть любимым — что ж, это было самое трудное из всего.

Шесть

Данте,

Я думал о своём брате. Когда мы с мамой ходили в продовольственный магазин, я подслушал разговор двух женщин. Они говорили обо мне приятные вещи. Одна из них сказала, что они рады за мою маму, потому что я был хорошим ребёнком, не таким, как мой брат, у которого была тяжелая и хроническая аллергия на добро. — Некоторые люди просто рождаются такими, — сказала она.

Я думаю, что брат был и остается очень жестоким человеком. Вот почему мама и папа так разозлились на меня, когда узнали, что я выбил дерьмо из парня, который отправил тебя в больницу. Мне не следовало этого делать. Я не сожалел тогда, но сожалею сейчас. Но, конечно, это не работает в обоих направлениях: он не жалел, что отправил тебя в больницу. И если бы у него была хоть малейшая возможность, он бы сделал это снова. Иногда я вижу его в коридоре, а однажды его друг оказался рядом со мной у писсуара в ванной и спросил: — Хочешь взглянуть? а я спросил: — Ты хотел, чтобы я засунул твои яйца тебе в глотку? Люди не оставляют людей в покое. Они не могут жить сами и не позволяют жить другим. Они просто хотят избавиться от тебя.

Знаешь, мне было интересно узнать о человеке, которого убил мой брат. Она была трансгендерной женщиной. Газетная статья была довольно расплывчатой. Они называли её проституткой-трансвеститом. И откуда они знают, что она была проституткой? У меня такое чувство, что они просто поместили эту статью в газете, как ещё один пример мексиканских подонков, живущих в городе, в том числе моего брата и женщину, которую он убил. Иногда у меня возникает ощущение, что, несмотря на то, что мы составляем большинство населения в этом городе, мексиканцы все равно никому не нужны.

Семь

МИССИС ЛИВЕРМОР ВЕРНУЛА НАМ НАШИ ТЕСТЫ.

— Я хочу, чтобы вы все знали, что я на вашей стороне. Я начала оценивать по кривой, потому что поняла, что латиноамериканцам некомфортно в образовательных учреждениях, и взяла это на заметку.

Сьюзи тут же подняла руку — и это было похоже на развевающийся на ветру флаг.

— Сьюзи, ты хотела что-то сказать?

— Да, я хотела узнать, откуда у вас