Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес

– Да. Они начали подозревать, на что способны мои угощенья, но продолжали приходить.

– А ты сама говорила им правду?

– Да, говорила, если спрашивали, но мало кто хотел ее знать. Люди испытывали облегчение от того, что выплескивали свои эмоции, накопившуюся боль или печаль. Освобождались от всего, о чем им было слишком неловко говорить вслух. Они могли рассказать мне что угодно, не испытывая ни стыда, ни вины, потому что даже не контролировали свои слова. Они стремились избавиться от того единственного, что их сдерживало, – от самих себя. Так что этот дом, эта кухня стали своего рода исповедальней. Ты знаешь, что такое исповедальня?

– Конечно. Я видела во многих фильмах ужасов, но ты же не священник. Ты не обязана была хранить их секреты. Разве людей не волновало, что ты все разболтаешь?

– Нет, потому что я обещала этого не делать, да и не все, в чем люди признавались, было плохим или постыдным. Им просто так казалось. Доктор Гутьеррес, например, горевал о своей жене. Он все время плакал. Не мог спать, готовить еду. Иногда даже не мог принять душ или почистить зубы. Просто не понимал, зачем теперь заботиться о себе. И ему было стыдно, ведь он взрослый мужчина. Он считал, что должен подавить свои чувства и сосредоточиться на пациентах, у которых и без того полно проблем. Но это неправильно, правда? Он же имел право грустить?

Фелиситас кивает.

– Ему нужно было это признать, вот и все. Он признал. Это была правда, от которой никуда не деться. Он мог позволить себе испытывать определенные чувства.

– Мне кажется, я понимаю, – говорит Фелиситас, хотя Ольвидо в этом не уверена. Откуда девочке знать, каково это – скучать по человеку так неистово, что не можешь себе в этом признаться? – Но давай вернемся к магии.

– Это не магия, – поправляет ее Ольвидо. – Магия – это колдовство, а колдов…

– Как это работает? Готовить нужно обязательно из продуктов, выращенных на твоем огороде? А если купить в магазине? Когда ты впервые начала этим заниматься? Ты когда-нибудь заставляла маму рассказывать тебе что-то? А на тебе самой это работает? Если ты выпьешь свой чай, ты расскажешь о том, о чем тебе стыдно говорить?

– Нет, на мне это не работает, – сразу предупреждает Ольвидо, – и… Ой, я уже забыла все остальные вопросы.

– Как это…

– Давай по одному вопросу. Надо же! Опять я тебя перебиваю. Ты меня многому научила, – саркастически замечает Ольвидо. – Спасибо.

Фелиситас одаривает ее фальшивой улыбкой:

– Всегда пожалуйста. – Она опускает взгляд на чашку и проводит пальцем по ободку. – Ты хочешь задать мне тот же вопрос еще раз? О маме?

– Нет, я тебе верю, – лукавит Ольвидо.

Фелиситас ошибается. Правда всегда причиняет боль, потому что это правда, и как только ее узнаешь, уже не можешь в ней сомневаться. А ложь причиняет боль иногда, потому что расстраивает не сама ложь, а тот факт, что тебе лгут.

– Ты хочешь, чтобы я дала ей этот чай? И..

– Нет, – снова перебивает внучку Ольвидо, – не надо давать ей чай. Не надо ни о чем ее спрашивать. Знаешь что? Давай-ка я научу тебя кое-чему другому?

– Еще какой-то секрет? Или рецепт?

– Нет. В холодильнике сейчас не так много продуктов, и мама вряд ли поверит, что ты смогла приготовить целое блюдо одной рукой, – кивает Ольвидо на гипс. – Мы поиграем в игру. Будет весело.

Фелиситас хмыкает:

– Что ты понимаешь в веселье?

– Побольше твоего, – огрызается Ольвидо. – Ты сама только и делаешь, что читаешь или сидишь перед телевизором.

Брови Фелиситас устремляются к переносице.

– Ты говоришь прямо как мама.

Ольвидо копирует ее выражение лица.

– А теперь ты говоришь совсем как твоя мама.

– Нет, это ты говоришь, как моя мама.

– Нет, это ты говоришь, как твоя мама.

Они продолжают этот спор вплоть до третьего раунда своей игры. Если бы Фелиситас и Ольвидо выпили волшебный чай и если бы он действовал на Ольвидо, они бы признались себе в трех вещах. Во-первых, обе они говорят, как Ангустиас, и, во-вторых, ни одну из них это по-настоящему не расстраивает. Им обеим в какой-то момент жизни хотелось быть такими же, как она, – счастливыми и беззаботными. Но они не Ангустиас и потому обречены существовать с вечно опущенными уголками губ и нахмуренными бровями. Именно из-за этого вечно хмурого взгляда становится очевидным и третий факт. Они не просто говорят, как Ангустиас. Они звучат одинаково, выглядят одинаково и точно являются частью друг друга.

Глава 41

Ангустиас

Ангустиас уже привыкла оставлять Фелиситас дома одну, хотя до приезда в Грейс она старалась делать это как можно реже. Преступности хватало везде – в городах, пригородах, маленьких городках. Ангустиас отлично ладила с соседями и доверяла большинству из них присматривать за Фелиситас, если ей самой нужно было срочно подменить коллегу или выкроить время на короткое свидание, но она никогда не отсутствовала подолгу. Когда дело касалось дочери, для полного душевного спокойствия просто дружеских отношений было явно недостаточно.

Сказать, что семейство Самары отличалось дружелюбием, – это ничего не сказать. Они так часто и с таким энтузиазмом звали Ангустиас в гости, что их приглашения начали ее отпугивать. В Грейс она ощущала острую необходимость побыть одной и не слишком волновалась, что ее отказ сочтут невежливым. Однако она никогда не вела себя грубо. Ей по-прежнему было нужно, чтобы соседи присматривали за Фелиситас в ее отсутствие. Когда Самара пообещала заходить каждые полчаса и ее аура окрасилась в небесно-голубой цвет решимости, не осталось никаких сомнений, что так и будет.

Дело не в безопасности Фелиситас, тут нет причин для беспокойства, но Ангустиас испытывает чувство вины за то, что оставляет дочь одну на целый день. Чем старше становятся дети, тем больше они осознают, как медленно тянется время.

– Что ты там делаешь? – спрашивает Ангустиас, входя в дом и видя, как Фелиситас поспешно закрывает ящик комода в гостиной. – Что там у тебя за спиной?

Фелиситас вынуждена показать. Это настольная игра, damas chinas, Ольвидо ее обожала.

– Ты играла одна? – удивляется Ангустиас, забирая доску.

– Да, – отвечает Фелиситас. – Мне было скучно, я тут немного порылась.

– Откуда ты знаешь правила? – Ангустиас поглаживает деревянные лунки, заполняя пустоту кончиками пальцев.

– А я их не знаю. Придумала свои.

– Как это на тебя похоже. Прости меня, mijita.

Фелиситас смотрит на нее в недоумении:

– За что?

– Тебе так скучно, что приходится одной играть в настолки. Это очень грустно.

– Ерунда. Я еще хотела