Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

Потом он повернулся и мрачно посмотрел на мать, раздосадованный тем, что, пусть на долю секунды, позволил себе вообразить на этой захолустной станции несуществующий храм. Он полностью свыкся с мыслью о смерти – но не с мыслью о смерти тут.

Он четыре месяца без малого чувствовал приближение конца. Один в своей ледяной квартире, сжимаясь в комок под двумя одеялами и зимним пальто, которые прослоил тремя номерами «Нью-Йорк таймс», он как-то раз ночью испытал такой озноб, а затем его прошиб такой пот, что, лежа в мокрых насквозь простынях, он лишился последних сомнений насчет своего состояния. Перед тем мало-помалу слабел, испытывал непостоянные боли – то в теле, то в голове. Он так долго не ходил на работу в книжный магазин, куда до болезни устроился на неполный день, что его уволили. После чего жил, если это можно назвать жизнью, на свои сбережения, которые, уменьшаясь день ото дня, были единственной преградой между ним и домом. И вот они кончились. Он приехал сюда.

– А где машина? – пробормотал он.

– Вон где стоит, – ответила мать. – Я не люблю так рано ездить одна, поэтому в ней твоя сестра спит на заднем сиденье. И пускай спит.

– Пускай, – согласился он. – Не буди лиха.

Он подхватил свои два пухлых саквояжа и двинулся с ними через дорогу. Они были слишком тяжелые для него, и он еще не дошел до машины, как мать увидела, что он обессилел. Раньше никогда не приезжал домой с двумя саквояжами. С тех пор как отправился учиться в колледж, он всякий раз являлся только с тем, что нужно на две недели, и с деревянно-терпеливым выражением лица: мол, четырнадцать дней выдержу, но ни днем дольше.

– Ты много вещей привез на этот раз, – заметила она, но он не ответил.

Он открыл дверь машины, поставил два саквояжа около торчащих кверху ступней сестры и бросил сначала на эти ступни в герлскаутских туфлях, а затем и на нее саму неприязненно-узнающий взгляд. Она была упрятана в черный костюм, а голову обмотала белой тканью, из-под которой торчали металлические бигуди. Ее веки были опущены, а рот открыт. Черты лица у брата и сестры были одинаковые, только у нее покрупнее. Она была на восемь лет старше и директорствовала в окружной начальной школе. Тихо, чтобы не разбудить ее, он затворил дверь и, обойдя машину, сел на переднее сиденье и закрыл глаза. Его мать задним ходом вывела машину на дорогу, и через несколько минут он почувствовал, как они выезжают на шоссе. Тогда открыл глаза. Дорога тянулась между двумя открытыми полями, поросшими желтым гименоксисом.

– Ну как, по-твоему, похорошел Тимберборо? – спросила мать. Это был ее обычный вопрос, который следовало воспринимать буквально.

– Какой был, такой и есть, – ответил он неприятным тоном.

– У двух магазинов новые фасады, – сказала она. Потом, с внезапным жаром: – Ты отлично сделал, что приехал, тут тебя можно показать хорошему врачу! Сегодня же свожу тебя к доктору Блоку.

– Ни к какому доктору Блоку, – сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал, – я не поеду. Ни сегодня, ни завтра, ни потом. Тебе не приходит в голову, что если бы я хотел к врачу, то пошел бы в Нью-Йорке, где есть хорошие? Тебе невдомек, что там врачи лучше?

– Он отнесется к тебе с особым, личным вниманием, – возразила она. – От тамошних врачей такого внимания не жди.

– Я не нуждаюсь в его особом, личном внимании. – Затем, немного помолчав, он сказал, глядя в окно поверх смазанного от езды, отливающего пурпуром поля: – Что со мной не так, того Блоку не понять, куда ему.

Его голос дрогнул и расщепился, перешел чуть ли не в рыдание.

Он не мог, как советовал его приятель Гетц, отнестись ко всему как к иллюзии – и к тому, что было, и к тем нескольким неделям, что ему остались. Гетц был убежден, что смерть ровно ничего не значит. Гетц, чье лицо раньше гневно багровело по миллиону поводов, съездил на полгода в Японию и вернулся все такой же грязный, но безмятежный, как сам Будда. Новость о приближающейся кончине Эсбери он воспринял со спокойным безразличием. Процитировал: «Хотя бодхисатва ведет бесчисленное множество существ в нирвану, в действительности нет ни бодхисатв, чтобы вести, ни существ, чтобы быть ведомыми». Тем не менее, движимый некой заботой о его благополучии, Гетц за свои четыре доллара пятьдесят центов сводил его на лекцию по Веданте. Деньги были потрачены зря. Пока Гетц завороженно внимал смуглому человечку на кафедре, Эсбери, скучая, оглядывал публику. Его взгляд скользнул по головам нескольких девушек в сари, мимо молодого японца, мимо иссиня-черного мужчины в феске и мимо еще нескольких девушек, похожих на секретарш. Дойдя до конца ряда, его взгляд остановился на худом человеке в очках, одетом в черное. Священник. Его лицо выказывало вежливый, но сугубо сдержанный интерес. В этом выражении молчаливого превосходства Эсбери мгновенно узнал свое собственное отношение к происходящему. После лекции несколько слушателей отправились к Гетцу домой, в том числе священник, но он был все так же сдержан. Разговор о близящейся смерти Эсбери он слушал подчеркнуто вежливо, но сам говорил мало. Одна девушка в сари заметила, что ни о каком самоосуществлении тут и речи быть не может, потому что это означало бы спасение, а смысла в этом слове нет никакого. «Спасение, – процитировал на это Гетц, – есть разрушение примитивного предрассудка, и оно не обеспечено никому. Никто не спасен».

– А вы что на это скажете? – спросил Эсбери священника, и поверх голов остальных они сдержанно улыбнулись друг другу. Края улыбки священника, казалось, притронулись к некой ледяной ясности.

– Имеется, – промолвил священник, – реальная возможность облечься в Нового Человека. При содействии, конечно же, – добавил он сухо, – третьей ипостаси Святой Троицы.

– Какая нелепость! – воскликнула девушка в сари, но священник только провел по ее лицу, словно кисточкой, новой улыбкой, где чувствовалось теперь, что он слегка позабавлен.

Когда он встал, чтобы уйти, он молча протянул Эсбери маленькую карточку, где, помимо адреса, значилось: «Игнейшес Вогл[21], Общество Иисуса». Может быть, думал Эсбери сейчас, ему следовало воспользоваться карточкой: священник чем-то ему понравился, показался человеком, знающим жизнь и способным понять неповторимую трагедию его смерти – смерти, чей смысл намного превышает разумение щебетавшей вокруг них компании. И тем более разумение Блока.

– Что со мной не так, – повторил он, – того Блоку не понять.

Матери сразу стало ясно, к чему он клонит: что у него назревает нервное расстройство. Она ни слова не произнесла. Не сказала, что именно этого и