Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

ждала. Когда человек считает себя шибко умным – даже если он и правда шибко умный, – его никакими словами не заставишь видеть вещи как они есть, а с Эсбери беда еще в том, что он в придачу к тому, что шибко умный, наделен творческим темпераментом. Откуда это у него, она не знала: его отец, который был и законником, и бизнесменом, и фермером, и сельским политиком – все вместе, – без сомнения, стоял на земле обеими ногами, и она, без сомнения, тоже всегда обеими на ней стояла. После его смерти она смогла дать и дочери, и сыну образование; но она заметила, что чем больше они учатся, тем меньше умеют. Их отец, отучившись восемь лет в сельской школе, где все сидели в одной комнате, умел все.

Ей было что сказать Эсбери о том, чем ему себе помочь. Она могла бы сказать: «Вот вышел бы на солнце или поработал месяц в доильне – другим бы человеком стал!» Но она прекрасно понимала, как он это воспримет. В доильне он по большей части только мешал бы, но она позволила бы ему там работать, если бы он захотел. Она позволила ему там работать в прошлом году, когда он приехал домой и писал свою пьесу. Пьеса была про негров (зачем писать про них пьесы – ей было не понять), и он сказал, что хочет поработать с ними бок о бок и узнать, какие у них интересы в жизни. Их интересы – делать как можно меньше, сказала бы она ему, если бы он хоть кого-нибудь слушал. Негры его терпели, он научился прилаживать доильный аппарат, один раз помыл все фляги и, кажется, один раз смешал корм. Потом его лягнула корова, и больше он в коровник не заходил. Она знала: примись он сейчас там работать, или возьмись за починку заборов, или еще за что-нибудь – любая работа сгодится, если только настоящая, а не это писательство, – и, скорее всего, обойдется без нервного расстройства.

– А что с этой пьесой про негров, которую ты писал? – спросила она.

– Я не пишу никаких пьес, – сказал он. – И заруби себе на носу: ни в какой доильне я работать не собираюсь. И ни на какое солнце не намерен выходить. Я болен. У меня то жар, то озноб, то головокружение, и мне нужно от тебя одно: чтобы ты оставила меня в покое.

– Если ты серьезно болен, тебе нужен доктор Блок.

– И никакого Блока, – закончил он и, съехав на сиденье еще ниже, устремил напряженный взгляд вперед.

Она свернула на красноватую грунтовую дорогу, которая вела к дому: четверть мили мимо двух передних пастбищ. По одну сторону паслись недойные коровы, по другую молочное стадо. Она замедлила ход, а потом и вовсе остановила машину, обратив внимание на корову, у которой отекла часть вымени.

– Куда они смотрят, – сказала она. – Ты только погляди, как раздуло!

Эсбери резко повернул голову в другую сторону, но там взгляд уперся в маленькую гернзейку, которая неотрывно смотрела на него широко расставленными глазами, как будто ощущала некое сродство с ним.

– Господи, да что же это такое! – воскликнул он страдальчески. – Поезжай скорей. Время – шесть утра!

– Конечно, конечно, – сказала мать и поспешно включила сцепление.

– Что это за вопль смертельной боли? – протянула с заднего сиденья сестра. – А, это ты… Ну что ж, ну что ж, творческая личность вновь с нами. Прелестно, прелестно. – Она ощутимо гундосила.

Он не ответил и не повернул головы. Это он усвоил давно. Никогда ей не отвечай.

– Мэри Джордж! – резко сказала мать. – Эсбери болен. Оставь его в покое.

– Что с ним не так? – спросила Мэри Джордж.

– А вот и наш дом! – объявила мать, как будто она одна была зрячая. Он стоял на холме – белый двухэтажный фермерский дом с широкой верандой и приятного вида колоннами. Подъезжая к нему, она всегда испытывала прилив гордости, и она не раз говорила Эсбери: «У тебя тут есть такое жилище, за какое каждый второй там, в Нью-Йорке, полжизни согласится отдать!»

Она побывала один раз в его жуткой тамошней квартире. Поднималась с ним по мрачной лестнице на шестой этаж, на каждой площадке открытые мусорные баки, квартира – две сырые комнаты и закуток для туалетных дел.

– Дома ты бы так не жил, – пробормотала она тогда.

– Конечно! – согласился он с экстатическим видом. – Это было бы немыслимо!

Вероятно, думалось ей, она попросту не понимает, каково это – быть чувствительным человеком и какие у творческой личности могут быть особенности. Его сестра заявляла, что ничего в нем нет творческого, что он бездарность и в этом-то вся его незадача; однако у Мэри Джордж у самой не все было здорово. Эсбери говорил, что она строит из себя умную, но коэффициент интеллекта у нее максимум семьдесят пять и по-настоящему интересует ее одно – найти себе мужа, но ни один мужчина в здравом рассудке на нее второй раз не взглянет. Мать пыталась ему втолковать, что Мэри Джордж может быть очень привлекательна, если на этом сосредоточится, а он ответил, что ее убогий ум такой сосредоточенности может и не выдержать. Будь она хоть сколько-нибудь привлекательна, сказал он, она не была бы сейчас директрисой сельской начальной школы; а Мэри Джордж сказала, что, имейся у Эсбери хоть капля таланта, он бы уже что-нибудь опубликовал. Что у него напечатали, хотела она знать, и, если на то пошло, что у него написано?

Миссис Фокс напомнила ей тогда, что ему только двадцать пять лет, но Мэри Джордж сказала на это, что первая публикация обычно бывает в двадцать один, так что он задержался на четыре года. Мать плохо разбиралась в таких вещах, но предположила, что он, может быть, пишет очень толстую книгу. Очень толстую, ну конечно, сказала Мэри Джордж, он максимум стишком способен разродиться. Миссис Фокс надеялась, что он способен не только на стишок.

Машина повернула на боковую дорожку, и стайка вспорхнувших цесарок с криками полетела вокруг дома.

– Вот мы и дома, вот мы и дома, тра-ля-ля-ля! – пропела миссис Фокс.

– О господи, – со стоном отозвался Эсбери.

– Художник слова доставлен в газовую камеру, – прогундосила Мэри Джордж.

Он налег на дверь, выбрался из машины и, забыв про саквояжи, двинулся ко входу в дом, точно в дурмане. Его сестра, выйдя, встала около машины и присмотрелась к его согбенной шаткой фигуре. Глядя, как он поднимается по ступенькам веранды, она изумленно открыла рот.

– Ничего себе, – сказала она. – Да, с ним явно что-то