Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

– Говорят же тебе! – прошипела мать. – Так придержи язык и оставь его в покое.

Войдя в дом, он задержался в прихожей лишь на мгновение, чтобы мельком увидеть в трюмо свое бледное, несчастное лицо. Держась за перила, подтягивая себя, он поднялся по крутой лестнице на площадку, затем одолел еще несколько ступенек и открыл дверь в свою комнату – просторную, светлую, с выцветшим голубым ковром на полу и свежими белыми занавесками, повешенными к его приезду. Не глядя ни на что вокруг, он рухнул на кровать лицом вниз. Это была узкая старинная кровать с высоким изголовьем, которое украшала резьба: корзина, оплетенная лентами и полная деревянных плодов.

В Нью-Йорке он написал матери длинное письмо на два блокнота. Писалось оно с тем, чтобы быть прочитанным после его смерти. Послание было такого же рода, как письмо Кафки отцу. Отец Эсбери умер двадцать лет назад, и Эсбери считал это огромным благом для себя. Старик, ясное дело, принадлежал к местной банде, группировавшейся вокруг здания суда, был типичным сельским заправилой, замешанным во всех грязных делишках, и Эсбери знал, что не в силах был бы его терпеть. Он читал кое-какую отцовскую корреспонденцию: тупость просто устрашающая.

Он отдавал, конечно, себе отчет, что мать не поймет письмо сразу. Ее прозаическому уму понадобится время, чтобы воспринять его значение, но увидеть, что он прощает ее за все, она, думалось Эсбери, сможет. Если уж размышлять на эту тему, мать, предполагал он, только из письма-то и уразумеет, что она ему сделала. Вряд ли она сознаёт такие вещи. Ее довольство собой почти целиком бессознательное, но благодаря письму она, может быть, испытает болезненное прозрение, и это будет единственным, что он оставит ей ценного.

Если читать письмо ей будет больно, то писать его было ему порой невыносимо: ведь для того, чтобы открыться ей, ему нужно было вначале открыться самому себе. «Я приехал сюда, чтобы избавиться от рабской домашней атмосферы, – писал он, – чтобы обрести свободу, чтобы вызволить из плена свое воображение, чтобы отправить его, как ястреба из клетки, "спиралью ввысь, в коловращенье вихря" (Йейтс), – и что же оказалось? Этот ястреб не способен летать. Твоими усилиями он сделался капризной, изнеженной домашней птицей, отказывающейся покидать птичник!» Следующие слова были подчеркнуты дважды: «Я лишен воображения. Я лишен таланта. Я не могу творить. У меня ничего нет, кроме потребности во всем этом. Почему ты и ее не убила? Женщина, зачем ты подрезала мне крылья?»

Когда он это писал, он достиг предела отчаяния, и, читая это письмо, мать, думалось ему, хотя бы начнет осознавать его трагедию и свою роль в ней. Не то чтобы она когда-нибудь силой навязывала ему свое. В этом не было необходимости. «Ее» – это просто-напросто был воздух, которым он дышал, и когда он наконец нашел другой воздух, оказалось, что он не может в нем жить. Он чувствовал: пусть даже она не поймет сразу, письмо вызовет у нее непреходящий озноб и, может быть, со временем откроет ей глаза на самое себя, какая она есть.

Все остальное, что когда-либо написал, он уничтожил: два безжизненных романа, полдюжины пьес, лишенных действия, стихи, похожие на прозу, рассказы, похожие на очерки; оставил только два блокнота с письмом. Они были в черном саквояже, который его сестра, пыхтя и отдуваясь, сейчас волокла к нему по последним ступенькам лестницы. Мать, шедшая впереди, тащила саквояж поменьше. Когда она вошла в комнату, он перевернулся на кровати.

– Давай я его открою и выну твои вещи, – предложила она, – а сам залезай в постель, и через несколько минут я принесу тебе завтрак.

Он сел и сказал раздраженно:

– Завтракать я не хочу, а вещи свои сам разберу. Ничего не надо.

В двери появилась сестра, вся полная любопытства, и с глухим стуком перевалила черный саквояж через порожек. Потом принялась толкать его по полу ногой, пока не приблизилась настолько, чтобы рассмотреть Эсбери хорошенько.

– Если бы я так плохо выглядела, – сказала она, – то легла бы в больницу.

Мать резко вскинула на нее глаза, и она ушла. Миссис Фокс закрыла за ней дверь, подошла к кровати и села на нее рядом с ним.

– В этот раз я хочу, чтобы ты задержался подольше и отдохнул, – сказала она.

– В этот раз, – сказал он, – я приехал навсегда.

– Чудесно! – воскликнула она. – Оборудуешь у себя в комнате место для работы и по утрам можешь писать пьесы, а днем помогать в доильне!

Он повернул к ней белое деревянное лицо.

– Закрой жалюзи и дай мне поспать, – сказал он.

Когда она ушла, он лежал некоторое время, разглядывая следы протечек на сероватых стенах. От лепнины под потолком спускались длинные подобия сосулек, а на самом потолке, прямо над его кроватью, распростерла крылья неистовая птица. Поперек клюва была зажата сосулька, а с крыльев и хвоста свисали сосульки поменьше. Птица была там, вытравленная протечкой, с самого его детства, и она постоянно беспокоила его, а порой и пугала. Нередко возникало чувство, будто она движется и вот-вот таинственным образом опустится и положит сосульку ему на голову. Он закрыл глаза с мыслью, что смотреть на нее ему осталось недолго. С этим он уснул.

•••

Проснувшись после полудня, он увидел склоненное над ним розовое лицо с приоткрытым ртом. От двух больших, знакомых ему ушей к его оголенной груди тянулись черные трубки стетоскопа. Доктор Блок, видя, что он уже не спит, состроил смешное лицо китайца, закатил глаза так, что они чуть не вылезли из орбит, и гаркнул:

– Скажи: А-А-А-А!

Блок был неотразим для всех детей округи. Они согласны были на рвоту и жар, лишь бы только он приехал. Позади него, лучась улыбкой, стояла миссис Фокс.

– Вот тебе доктор Блок! – сказала она так, будто добыла на крыше этого ангела для своего маленького.

– Убери его отсюда, – пробормотал Эсбери. Он смотрел на это идиотское лицо словно из глубины черного колодца.

Доктор вгляделся пристальнее, двигая ушами. Блок был лысый, лицо круглое и бессмысленное, как у младенца. Ничто в нем не выдавало ума, кроме холодных, испытующих, никелевого цвета глаз, которые повисали с неподвижным любопытством над тем, что он обследовал.

– Да, выглядишь так себе, Эззбери, – проговорил он. Вынул из ушей стетоскоп и опустил в сумку. – В таком возрасте и в таком неважнецком виде мне давно люди не попадались. Что ты сотворил-то над собой, а?

В затылке у Эсбери не прекращался стук, как будто сердце перекатилось туда и рвалось наружу.

– Я вас вызывать не