Кержачка - Альберт Сергеевич Яковлев

Просто так: без отрады…

Эх, забыть бы тебя!

— Павлик, перестань!

— Н-нет уж. Слушай дальше! — и Павел до конца декламировал нелепое Тамарино сочинение, которое писалось после одной столь же нелепой, но и, правда, кратковременной, как все майские грозы, ссоры, и писалось на кухне, где девушка потихоньку от всего света выплакивала свою обиду. Впрочем, кержачка Тамара все свои обиды выплакивала потихоньку и так же писала все свои стихи. Стихи — сочинялись они в редкие минуты, когда вдруг вспыхивает сердце и нельзя уж не думать ни о чем другом, ни делать ничего… — складывались на верх черного резного посудника, и пока только Павел, как-то помогавший подружке убираться к празднику, обнаружил и листал заветную тетрадь.

В цехе они были тоже вместе, хотя и работали на разных участках. Участки их расположены были так близко, что если Тамара потянется к инструментальному шкафчику и при этом повернет голову чуть влево, то обязательно увидит Павла. Он стоит за масляно поблескивающим станком и так старается, что на вылинявшей гимнастерке под лопатками проступают мокрые пятна.

Лица его Тамара не видит, и ей очень хочется, чтобы он оглянулся. Услышав где-то, что люди на расстоянии могут чувствовать взгляд, она долго, не мигая, всматривается в темное пятно на гимнастерке и мысленно приказывает: «Обернись, обернись!» Нет, Павел не замечает, не оглядывается. «Это потому, что я блондинка, — огорчается она, — гипнотизировать могут только черные!..»

Девушка снова принимается за работу и через минуту, как и Павел, забывает обо всем. Перед глазами — тусклый и мокрый торец детали, неохотно въедающийся в него острый зуб резца… И больше ничего, никого — ни Павла, ни очкастого старика Чекина, всучившего ей в отместку неподатливый станок, ни насмешника Игоря Переметова, ни даже Симки Тарабеевой — пушистокосой москвички, о существовании которой после знакомства с Павлом Тамара, кажется, никогда не забывает…

Короткая передышка. Станок Тамары умолкает, и сразу врывается окружающая жизнь — шум соседних станков, редкие человеческие голоса, гул громадного закопченного вентилятора. Но это ненадолго, потому что Тамара в последние дни уже научилась быстро, без прежних хлопот, сменять деталь. И снова работа, снова. А изредка — Павел, его широкая старательная спина.

Однажды — было это уже в конце июня, — потянувшись к шкафчику и по привычке взглянув в сторону Павла, Тамара не увидела его. Через некоторое время посмотрела еще раз — опять нет. «Куда запропастился?» — забеспокоилась она, но искать не пошла: цех, как всегда, в конце месяца штурмовал, и отлучаться было нельзя.

Павел появился уже после гудка — возбужденный, даже загорелая кожа, туго натянутая на скулах, посветлела. Издали кивнул Тамаре: «Пошли!..»

Цепкая человеческая толпа вынесла их на главный заводской проезд, сразу за проходной перерастающий в центральную улицу соцгорода — Ильича. Эта просторная улица, весь день пустующая, сейчас, через две-три минуты после гудка, вдруг ожила и стала тесной, по асфальтовым ее дорожкам, утыканным сбоку серыми от пыли деревьями, люди шли густо, как ходят сразу после демонстрации в праздники.

Захваченные потоком Тамара и Павел прошли мимо заводского Дворца культуры, распластавшего в зелени парка белые крылья-пристройки, миновали несколько больших красивых домов, во множестве народившихся в соцгороде после войны, и только здесь уже выбрались из толпы. Наконец-то можно было разговаривать!

— Ты, случаем, не на свидание убегал? Сияешь, как самовар!..

Павел вскинул чумазые брови:

— Какое свидание? А-а!.. Верно, с Симкой Тарабеевой по скверику гуляли!..

— Попробуй!.. Нет, правда, Павлик?

— Правду? К начальству вызывали. В Свердловск на курсы велят ехать… На два месяца.

— На два месяца?!

Тамара сникла, шла молча, с чрезмерным вниманием разглядывая чьи-то широкие следы на пыльной дороге, в то же время она чувствовала, как Павел, не поворачивая головы, пристально и, пожалуй, странно смотрит на нее. Потом он спросил неуверенно:

— А тебе, что… жалко будет, ежели уеду?

У Тамары на языке уже вертелось обычное задиристое «ни капельки!», но она сама, не зная почему, не смогла так ответить. Даже больше: она вдруг прижалась к пропотевшему плечу парня и, оглянувшись, коснулась губами небритой щеки…

— Жалко, Павлик. Я хочу, чтобы вместе мы… Понимаешь?

— Но ведь потом-то…

— И сейчас, и потом!

Больше они не говорили, шли молча, и шли даже не под руку, как обычно, а просто так, рядом. Тамара невольно в ход разжигающимся мыслям все убыстряла и убыстряла шаги, пока не поравнялась с общежитием Павла и он не придержал ее:

— Ты погоди, Томка. Я мигом, только переоденусь!..

— Нет! Все равно никуда не пойдем сегодня… Проводи меня!

Тамара сегодня не просила, не убеждала — она повелевала. Она уже приняла про себя какое-то важное, очень важное для ее девичьей жизни решение и сознательно следовала ему. Не оттого ли еще резче обозначился ее упрямый подбородок, а серые глаза смотрели так строго? Павел не мог возражать ей.

По-прежнему молча добрели они до Чуртанки, голубые, желтые, зеленые наличники и палисадники которой еще пестрее расцветали на вечернем солнце, преображая ее, делая даже нарядной. Прошли два-три узких переулка — деревенская тишина их нарушалась радиомаршами да ленивыми вскриками пасущихся на полянках гусей — и были дома.

— Побудь во дворе, Павлик! Я приберу там…

— Да ты хоть умыться дай! — Павел вывернул, показывая девушке, перемазанные ладони.

Пока Курасов громыхал жестяным рукомойником, прилаженным на лето к бревенчатой стене сарая, Тамара успела навести кое-какой блеск в своих обеих комнатушках, поставить на электроплитку пузатый чайник. Выглянув в окно и увидев, как Павел неохотно натягивает на чистое и сильное, едва скрытое куцей майкой тело промасленную гимнастерку, она бросилась к комоду.

— На, надень, — минуту спустя приказала она, подавая ему белоснежную, вышитую по вороту сорочку.

Голос девушки чуть дрогнул: она отдавала Павлу одну из тех — святая святых! — вещей, что остались после убитого в войну отца. Он понял это и на какой-то миг благодарно и ласково сжал Тамарины пальцы.

В этот вечер многое было не так, как обычно. Ужинали не в комнате, а на кухне — по-семейному. Раньше, если Павел приносил вино, Тамара даже не позволяла распечатать бутылку, сейчас же сама достала из погреба наливку, приготовленную еще покойной мамой, и пригубила вместе с Павлом.

И даже после наливки разговаривали мало, только о поездке и только так: «А где курсы?» — «На Уралмаше, вроде…» — «Повышение квалификации?» — «Нет, мастеров ОТК!» — «Такты же токарь!» — «Начальство решило в ОТК перевести!..»

Не вязался разговор. Оба ждали… Чего? И знали, и не знали. Все было ясно, и ничего не было ясно…

Крепким сном спала кержацкая Чуртанка, когда Павел решительно поднялся из-за стола и впервые за весь долгий