Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

– Пойдем к нам.

Идти оказалось недалеко. Хазабика жила на Чайковской в доме с двумя ангелами над парадным. Они поднялись на лифте на четвертый этаж. Дверь открыла маленькая седая женщина – мать Хазабики – и, увидав дочь, вскрикнула и что-то взволнованно и быстро заговорила на своем языке.

После сдержанных объяснений Хазабики и после того, как они оба привели себя в порядок, мать Хазабики усадила их за стол и сказала Алеше.

– Спасибо тебе, сынок. Мы добро не забываем. Будешь нашим дорогим гостем всегда.

На другой день они оба, как обычно, пришли в школу. Хазабика внешне не пострадала и казалась такой же, как всегда, спокойной и невозмутимой. Зато лицо Алексея после побоища переливалось всеми цветами радуги (дома он объяснил Галине, что просто с кем-то подрался). На ехидные замечания одноклассников он не реагировал, учителя вежливо делали вид, что ничего необычного на лице Алексея не замечают.

Катя с подругами уже, естественно, знали о постигшей их неудаче и даже знали ее виновника, но, опасаясь невольно себя выдать, помалкивали в тряпочку.

Шел пятый урок, литературы, его вела молоденькая практикантка из пединститута, и, разумеется, никто не слушал, «о чем она трепалась». Впрочем, одному человеку пришлось обратить на практикантку сугубое внимание, поскольку та, в свою очередь, обращалась непосредственно к нему. Разбирались классные сочинения на тему романа Достоевского «Преступление и наказание».

– Вот вы, Суворкин, пишете… – Практикантка надела очки и, полистав странички, нашла подчеркнутое место в сочинении. – Встаньте, пожалуйста.

Суворкин продолжал сидеть.

– Встаньте, встаньте, – заволновалась краснеющая практикантка, ужасаясь утратить свой авторитет ввиду столь явного всем неповиновения ученика.

Суворкин, толстый, очкастый, прыщавый молодой человек, нехотя встал, с трудом вытаскивая свое грузное тело из-за не предназначенной для таких габаритов школьной парты. Из-за этого несоответствия он вообще старался поменьше двигаться, вползая и выползая из-за парты в исключительно редких случаях. Сидя за партой он мог только вертеть головой и слегка разворачиваться плечами, каждый раз вызывая мальчишеский гогот и девчоночье хихиканье, когда требовалось сие выползание. Вот и сейчас все повернулись к Суворкину в ожидании удовольствия позубоскалить.

Суворкина не любили. Помимо телесных особенностей не любили его и за какую-то внешнюю нечистоплотность и мстительную злопамятность: никто с ним не захотел сидеть рядом. И только когда в класс пришла новенькая и для нее не оказалось другого, свободного места, ей пришлось сесть вместе с Суворкиным.

Новенькая не проявила никакого видимого неудовольствия. Она невозмутимо терпела все особенности соседа, стараясь не реагировать на его недвусмысленную мелочную наглость. Например, поворачиваясь к ней толстой спиной, он корчил для всего ухмыляющегося класса глупые рожи насчет Хазабики, зажимая нос, как будто от нее дурно пахло, или, пользуясь своими немалыми габаритами, мог рассесться таким образом, что бедной девушке приходилось удерживаться на самом краешке стола и сиденья, но и тогда она не подавала вида, что обижена или оскорблена его поведением.

– Вот вы, Суворкин, пишете, – продолжала сверять свою оценку с написанным практикантка, – что Раскольников совершенно правильно сделал, что убил старуху-процентщицу! – У нее перехватило дыхание от возмущения, и в сердцах она отбросила злополучную тетрадь на учительский стол. – Объясните, почему? – выдохнула она чуть не с отчаянием.

– А чего объяснять-то? – сделал недоуменное лицо Суворкин. – И так все ясно.

– Но ведь это че-ло-век! – выкрикнула практикантка. – Понимаете? Человек!

– Не человек, а вошь, – ухмыльнулся Суворкин.

Вместе с ним заухмылялся и класс.

– Да что вы говорите, Суворкин! Ведь Федор Михайлович роман написал, чтобы доказать, что человек, любой человек, даже самый… – тут она взглянула на самого Суворкина, – даже самый неприятный и гадкий, даже бомж! Даже… падшая женщина! – Она постеснялась сказать при детях о Сонечке – «проститутка». – Это… это человек! Образ и подобие Божие! И никому не дано! Никто не имеет права решать, кому жить и кому умирать! И что убийца… из каких бы то ни было высоких, как ему кажется, побуждений, решающийся на преступление, убивает не только жертву, он убивает себя! Себя, Суворкин! И… вы должны это понимать! Иначе…

– Ой, а можно выйти? – переминаясь с ноги на ногу и умильно заглядывая практикантке в глаза, попросил Суворкин.

– Выйдите… – сказала растерянная практикантка.

Но Суворкин, вместо того чтобы выйти из класса, стал, наоборот, усаживаться за парту.

– Расхотелось, – объяснил он скорее самому себе, не глядя на будущую учительницу.

А будущая учительница уже клялась себе, что лучше она пойдет… она не сумела придумать самое захудалое место, куда же она лучше пойдет работать, нежели к таким… таким… отвратительным недорослям!

Неизвестно, чем бы закончился сей конфликт, но в это время в класс без стука вошли двое молодых бородатых мужчин.

Не здороваясь и ни слова не говоря, они заняли места по обеим сторонам учительского стола, не обращая никакого внимания на обомлевшую практикантку и моментально притихший класс. У них не было оружия, но при этом казалось, их руки лежат на невидимых автоматах. Еще не началась война, еще не произошли все те громкие, кровавые теракты и трагедии с заложниками, еще не появилась в школах охрана и каждый мог беспрепятственно в нее войти, еще ничего этого не было. А о том, что было, – тысячах убитых, изнасилованных и изгнанных из домов русских в Чечне – всеведущая пресса молчала. И только двое бородачей с невидимыми автоматами встали перед классом как олицетворение новой, еще неведомой никому беды.

Хазабика сидела потупившись. И в гробовой тишине один из бородатых мужчин, обводя глазами по очереди ребят, спокойно произнес:

– Слушайте и запоминайте вы все, свиньи и шакалы. Если хоть один волос упадет с головы этой девушки, – он не смотрел на Хазабику, но все почему-то поняли, о ком идет речь, – ваша школа взлетит на воздух. Вместе с вами.

Глаза говорившего бородача встретились с напряженным взглядом Алеши, и на мгновение подобие улыбки мелькнуло на его сумрачном лице. Алеше даже показалось, что тот ему подмигнул. Впрочем, наверное, только показалось.

– Надеюсь, всем ясно? – хмуро оглядывая класс, спросил бородач. – Я предупредил.

С этими словами двое неизвестных повернулись и так же спокойно и молча вышли из класса.

Никто, кроме героев этой истории, ничего не понял, но все были потрясены. Руки у практикантки дрожали, и лицо стало белым как мел.

По всей видимости, у родных Хазабики тоже имелись знакомые киллеры.

Самое интересное, что никто ничего об этой истории так и не узнал. Практикантка даже рта не посмела открыть в учительской – настолько это все было необычно, дико