Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

раньше. Редко какой пешеход проходил по нему, и вдоль всего побережья спокойно спали, покачиваясь, пришвартованные суденышки. Только в одном дальнем заведении пела компания итальянцев, попивая вино, и в воздухе разносилось рычащее, грубое «р-р-р». Да два беспризорника, влача в пыли босые ноги, прогуливались по берегу и завывали в пустоту:

И зачем твоей матушке,

И зачем твоей матушке,

И зачем твоей матушке

Светильник ночью, ох,

Светильник ночью, ох.

Ведь в доме у нее,

Ведь в доме у нее,

Ведь в доме у нее

Есть звезда и месяц, ох,

Есть звезда и месяц, ох!

Я спросил у двух-трех прохожих о том, где произошло самоубийство. Ведь мне было интересно взглянуть на гостиницу, в которой все случилось. Но никто не мог мне ответить. В конце концов один человек, сидящий на улице в небольшой кофейне, указал мне на первый в ряду дом позади здания таможни. Подойдя ближе, я стал внимательно его разглядывать. Высокий, неосвещенный и тихий, он возвышался в темноте, словно нежилой. Никого не было видно подле него, никого не было видно внутри. Спокойный, мрачный и молчаливый, он стоял на своем месте, равнодушно взирая на дорогу. Лишь фонари у входа светили слабым светом, и в одном из окон на третьем этаже можно было разглядеть мерцание свечи. Внутри на черной кровати, должно быть, лежит неподвижное тело, безобразный труп; постель заключила в объятия этого гостя, которого завтра, вероятно, никто не будет оплакивать. Мое сердце при виде сего безмолвного дома сжалось от непонятной тревоги; в расстроенных чувствах я повернул за угол и пошел вверх по дороге. Через десяток шагов по боковой дорожке я вышел на улицу Святого Андрея. В лавках стало заметно меньше народу: очевидно, большинство горожан уже давно разошлись по домам со своими покупками, и только некоторые запоздалые граждане направлялись в свои жилища, поднимаясь по коротким улочкам. Однако в центре города на улицах еще толпился народ: люди останавливались и шли дальше, в заведениях не умолкал гомон, мальчишки, работающие в лавках, все кричали, горели газовые фонари, туда-сюда сновали продавцы, несущие креветки, а предводитель морских ежей орал во все горло. Медленно и почти бесшумно проехала коляска, поднимая пыль и прогоняя всех, кто оказывался на ее пути. Позади нее какой-то коротыш с грохотом толкал тачку, громко крича «Посторони-и-и-ись!», как будто он был в тринадцать раз больше едущей впереди коляски. Из одного заведения, шатаясь, вышли два солдата, вытирая тыльной стороной руки мокрые губы. На повороте к клубу стояла компания из четырех-пяти человек и страстно о чем-то беседовала. Один из них, высокий, широкоплечий, активно жестикулируя, обращался к своему товарищу:

— Дружище, ты хочешь, чтобы тебя любил и уважал ближний? Сделай ему какую-нибудь гадость!

Вскоре я пришел на площадь Короля Георгия Первого, где царила полная тишина: большинство заведений уже было закрыто, в стороне в ожидании стояло несколько колясок, и два фонтана покойного Георгиоса Руфоса[71], украшенные восхитительными грифонами, сладко плескались в тишине. Молчаливые арки своими внушительными колоннами и полукруглыми сводами то и дело перекрывали улицы, где уже начали закрываться разнообразные гнездившиеся там магазины. Пройдя через арки, я повернул к верхнему району, поднялся по длинной мраморной лестнице, состоящей из трех частей, вместе с мужчиной средних лет, облаченным в фустанеллу, который, будучи в подпитии, с трудом держался за перила и что-то бормотал себе под нос, затем свернул в переулки. Там царили та же тишина и спокойствие, и только из одной таверны с красной вывеской, качающейся на ночном ветру, доносились обрывки разговоров, звон стаканов и жалостливые ноты аманэс[72]. Склоны старой крепости были усыпаны крошечными домиками, покрытыми ее тяжелой тенью, будто маленькие воробушки, просящие защиты под крылом орла; среди этих домиков виднелись узкие улочки, лесенки, тропинки, разнообразные и прелестные. Двери домов были заперты на засов, окна закрыты на щеколду, и бедняки отдыхали под благосклонными крышами своих жилищ. И так через узкий проход я вышел в район Псилалонья. Красивая равнина была погружена в привычную тишину: на небе висел месяц, трава немного дрожала от легкого ветра, дувшего издалека и ласкавшего ноги, будто нежная рука любимого человека, деревья скорбно и загадочно шелестели. Дойдя до самого края, туда, где каменная ограда придавала прекрасной равнине вид какого-то огромного, сотворенного природой, балкона, возвышающегося над остальной местностью, я прислонился к ней и посмотрел вниз. При виде бесформенной массы полуспящего города, при виде совершенно спокойного моря, неподвижных и молчаливых гор, расположенных напротив, мои мысли вновь устремились к тому несчастному, что одиноко лежал внизу, в мрачной гостинице на холодной кровати. Ну конечно, он ждал исполнения своей последней воли, раз жизнь обманула его! Его смерть не встревожила ни ту полную женщину, хохотавшую от души, ни пузатого господина, семенившего по набережной, который, дыша, точно астматик, говорил своему товарищу о капиталах и гарантиях. Не встревожила она и тех мальчишек с мокрыми ногами, работающих в лавке, которые выстроились, словно стражи, перед бочками под рядом мерцающих газовых фонарей, нахваливая свой товар. Она не встревожила и тех, кто беседовал в «Лесхидионе», хлопал шашками нард, перемешивал костяшки домино, играл в бильярд. И конечно же, она не встревожила ни рамы, отбрасывающие тень, оставленные до завтрашних работ, ни ящики, ночующие под открытым небом, которые, поблескивая мокрыми боками, ожидали, когда их погрузят на борт и увезут в неведанные страны. Она не встревожила и пришвартованные тихие корабли, что, расположившись вдоль всей набережной, грезили о попутном ветре и напоре волн. Не встревожила она и итальянских рыбаков, выпивавших в таверне и произносивших рычащее «р». Не встревожила и тех солдат, что вышли навеселе из лавки и вытирали губы тыльной стороной ладони. Не встревожила она и того высокого и широкоплечего философа, который, размахивая руками, учил своих товарищей: если хочешь, чтобы тебя любил и уважал ближний, сделай ему какую-нибудь гадость! Между тем город все больше и больше погружался в сон: спускалась длинная ночь, зажигались яркие звезды, и наступал жгучий, пронизывающий до костей холод. Я медленно направился по той дороге, которая, делая небольшой круг за городом, выходила к улице, ведущей в район Итьес, и оказался в полях. Вокруг витал сильный аромат земли и травы от недавно вскопанных грядок, зеленели изгороди, беспокойный маленький мирок насекомых шевелился в траве, радостный резвый соловей, опьяненный красотой ночи, посылал ей свои сладчайшие приветствия, сверху на тополе весело квакал хор лягушек-древесниц. Под прозрачным спокойствием