Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

мог уснуть. Прошло несколько часов, а я так и не сомкнул глаз. Ночь удалялась галопом, уже вовсю занимался рассвет. Отчаявшись уснуть, я встал и, раздвинув шторы, открыл окно. Внизу простиралось море, спокойное и безмятежное, вдалеке виднелись неподвижные вершины гор, и из-за Панахаикона всходило солнце, невероятно прекрасное и удивительно неизменное…

Поцелуй

На вершине холма вблизи Маниаки не выжил ни один из трехсот воинов. Солнце, выглянув перед битвой из-за заснеженных гор, поприветствовало их всех, целых и невредимых, осветило их белые фустанеллы, погладило их черные власы, просияло в их горящих глазах, поиграло на стали клинков, позолотило рукоятки оружия. И теперь, закатываясь в море, оно печально прощается с павшими, что рассеялись по всему полю, и медленно исчезает, точно огромное захлопывающееся красное око, что, смыкая веки, желает бросить последний взгляд на храбрецов.

Целый день, не прикасаясь ни к еде, ни к питью, бились они, подставляя грудь под ураган пуль, сражались под градом снарядов, выстаивали под дождем картечи, а напор ромфей и мощь штыков они встречали смеясь. И когда воины уже вволю надышались порохом, которого почти не осталось в пороховницах, когда треснул ствол последнего ружья, когда последний ятаган преломился у них в руках, тогда пали они наземь, бездыханные, но не побежденные.

Среди них на земле лежит и Папафлессас, первым бой зачавший и последним завершивший, мертвенно-бледный, с широкой раной во всю грудь; в порыве страсти и ненависти он крепко сжимает пальцами окровавленный обломок меча.

И вот египтянин[75] забирается все выше, среди топота копыт и лязга оружий, под бой барабанов и вой труб. Полощутся на сумеречном ветру его развернутые знамена, и полумесяцы сверкают на фоне заката. Толпами кишат долина и склоны, и тяжела поступь арабов. С трудом они шагают по влажной от крови земле, подковы лошадей скользят. Но упоение неожиданной победой столь велико, столь велика радость, пришедшая на смену страху, что она стремительно несет их по склонам, несет к самому гребню холма. И вот полководец уже на вершине. Он останавливается, взирает вокруг, окидывает взглядом багровую землю, жадно впитывающую кровь храбрецов, и, взглянув на восходящую армию, видит вокруг павших. Видит их статные тела, широкую грудь, их крепкие руки, красивые лица с гордыми лбами. И в тот же миг лицо его омрачается, взгляд мутнеет и губы кривятся в судороге.

— Жаль, что гибнут такие молодцы.

И он смотрит вокруг, смотрит с восхищением и с недоумением, будто не веря, что полегло столько мужей, что лежат они без чувств, но не спят, чтобы проснуться с новыми силами. Не верит он, что сама смерть оказалась сильнее их.

— Кто из них Папафлессас?

Несколько проводников засуетились, подбежали к нему и указали на тело, мокрое от пота сражения, в разодранных одеждах, да черное от дыма.

— Эй, вы, поднимите его, возьмите… Возьмите его, да обмойте… Обмойте молодца…

Двое мужчин взяли его за подмышки, подняли, поставили на ноги и отправились с ним к ручью, бегущему неподалеку. Там они вымыли ему руки и лицо, смыли грязь и пот, очистили от пыли и копоти, гари и крови, вытерли его, привели в порядок разорванные одежды и вернулись с ним обратно.

— Прислоните его к дереву.

Они поспешили исполнить приказ и, держа павшего с обеих сторон, расположили его у подножия дерева, затем подняли его тело так, чтобы тот, опираясь на ствол спиной, стоял на ногах, будто живой. И после этого они удалились, ушли, оставив его одного стоять своими силами. Его тело, опираясь на ствол дерева, оставалось неподвижным. Грудь его была обращена вперед, руки повисли, а пальцы продолжали сжимать уцелевшую часть клинка; его ноги были широко расставлены, и голова запрокинута вверх.

Медленно подходит Ибрагим к дереву, останавливается и долго молча вглядывается в бездыханное тело своего врага, и при свете восходящей на небо багровой луны, будто окрашенной пролитой в битве кровью, под скорбное шелестение ветвей целует долгим поцелуем стоящего перед ним мертвеца.

Константинос Теотокис

Лицом вниз

Как только был положен конец царившему в краю безвластию, позволившему всякому злу действовать безнаказанно, когда укрепился порядок и разбойникам было разрешено вернуться в свои дома, стали они один за другим спускаться с гор да возвращаться с чужбины домой, и вместе с ними вернулся в родную деревню Андонис Кукульотис.

Ему тогда было около сорока лет. Невысокий, смуглый, он отличался красивой густой бородой и пышной копной черных волос. Лицо у него было живое, взгляд — ласковый и кроткий, хоть временами в его глазах вспыхивали зеленые искры. Рот был маленький, короткий, почти безгубый.

Женился он еще до того, как началась смута. И когда, хоронясь от властей, ушел в горы, то оставил жену дома одну. Та не смогла сохранить верность мужу и, решив, что он мертв, полюбила другого. От этой любви у нее родился ребеночек, в котором она души не чаяла.

И вот однажды вечером, с закатом солнца, разбойник вернулся в деревню. Нежданно-негаданно, будто кара небесная, появился он на пороге, и бедная женщина так испугалась, что изо всех сил прижала к груди белокурого дитятю, да так и стояла, вот-вот готовая рухнуть, не имея сил и слова вымолвить.

Кукульотис горько усмехнулся:

— Не бойся, жена. Не сделаю я тебе ничего плохого, хотя и следовало бы. Ребенок твой? Да? Но уж точно не мой! Говори, кто его отец!

И та, задыхаясь от рыданий, ответила:

— Андонис, мне нечего от тебя таить. Я поступила ужасно. Но также ужасна будет твоя месть. И ни я, ни этот младенец, что трепещет в моих объятьях, — не сильны мы перед тобой. Разве ты не видишь, что меня от одного твоего взгляда бросает в дрожь? Делай со мной что хочешь, но умоляю, пощади это бедное, беззащитное дитя!

И пока женщина говорила, взгляд ее мужа становился все мрачнее. Однако он не перебивал ее. Выслушав, Андонис немного помолчал и затем произнес:

— Гнусная ты женщина! Я не прошу твоего совета, и мне не жаль ни тебя, ни твое отродье. Я лишь хочу узнать имя его отца. Тебя я не трону. Не хочешь говорить мне? Я все равно узнаю. Вся деревня знает, с кем ты водилась, и я тоже узнаю и тогда порешу всех троих! Я смою с себя ваш грех, которым вы запятнали меня, твари нечестивые!

Она призналась, и Кукульотис тотчас вышел из дома. Вернувшись домой, он нашел свою жену на том же месте.