Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

неба, около гладкой истомы моря, отдыхала недвижная земля. Сады с крепкими деревьями, высокими кипарисами и роскошными цветниками утопали в прохладе и благоухании. Виноградники вычерчивали прямые и строгие борозды, разбросанные во всех направлениях. И отовсюду белыми или темными массами, немыми, точно только что вышедшими из чрева матери, выглядывали загородные дома и давильни. Порой над землей пролетал светлячок, рисуя тонкую яркую линию и оставляя короткую, но впечатляющую вспышку. Перешептываясь, покачивались листья, тихо шелестел камыш. Где-то внизу протекал ручей, но он не издавал ни звука, как будто не желая беспокоить царившую тишину. Ничто не прерывало глубокий сон земли, ничто не омрачало невыразимую красоту природы. Панахаикон[73], высокий и протяженный, господствовал над равниной. Внизу в мою сторону шла группа людей: впереди молодая пара, сзади, на некотором расстоянии, — два господина в сопровождении дам. Юноша, поигрывая со своей тростью, наклонялся к девушке, и, когда они проходили мимо меня, я услышал его слова:

— Как вы сказали?

— Я сказала это оттого, что вы меня дразните, — как птичка прощебетала ему девушка, и, хихикнув, склонила голову.

Пара прошла, запахло фиалками. Грудь девушки украшал маленький букетик. Я спустился на прибрежную дорогу, ведущую в район Итьес, и свернул внутрь. Через некоторое время я вновь оказался на улице Святого Андрея и прошел мимо церкви, которая находилась в начале улицы, названной в ее честь. Остановившись, я стал разглядывать ее: белые стены, сводчатый вход, крест на крыше, огромная колокольня, славное творение Гравариса. Эта церковь, молчаливая и безмятежная, закрытая на все засовы, тихо спала. Я пошел дальше. Все то же спокойствие, все та же глубокая, всепоглощающая тишина. Дома окончательно погрузились в сон, город мирно посапывал. Однако из большого, стоявшего особняком здания раздавался гул: это гудела паровая мельница, мертвенно-бледная на вид. Там работали люди, изготовляя хлеб, кормивший народ. И чуть поодаль, из другого дома, доносились звуки музыкальных инструментов: плач скрипки, стоны кларнета — песнь рассекала темноту. Кафешантан, воплощающий праздник и развлечения, был открыт, и его посетители предавались веселью. Я поднялся по узкой лестнице и, усевшись, заказал кружку пива. На бедной сцене под черными языками копоти от газовых фонарей пела женщина с нарумяненными щеками, облаченная в короткое пестрое платье, из-под которого виднелись полные икры, стянутые черными чулками, глубокое декольте с сильно напудренными белыми руками и наполовину обнаженные груди. Она широко открывала рот, выставляя ногу, подносила руку к правому глазу, затем, опустив, протягивала вперед и рычала хриплым голосом:

Regardez-moi dans l’œil, dans l’œil, dans l’œil,

Regardez-moi dans l’œil, dans l’œil, dans l’œil…[74]

Приглядевшись, я узнал в этой полуобнаженной женщине ту, что через дверь соседней комнаты передавала служащему лохань, облаченная в одни лишь чулки и сорочку. Затем ее сменила другая, потом еще одна, в то время как скрипки и кларнет продолжали завывать. Закончив петь, каждая из певиц спускалась со сцены с подносом или мешочком и обходила зал, протискиваясь между сидящими за столами. Тут я вновь вспомнил нелепые слова умершего, великие в своей лаконичности. Да кто же станет тревожиться из-за него, — может, продавец морских ежей или продавец креветок? Или тот господин, облаченный в фустанеллу, что в подпитии забирался вверх по лестнице и, пошатываясь, хватался за поручни, чтобы не упасть? Или, может, тот счастливый соловей, что, опьяненный красотой ночи и сладостью своего голоса, нежился в прохладе ветра и свете луны? Быть может, его смерть встревожит того юношу, который заигрывал со своей спутницей, или девушку, прикрепившую к груди букетик фиалок, что хихикала, щебеча, словно птичка, и склоняла голову? А, может, его смерть встревожит запертые ворота церкви, белые стены и спящий крест? Или работников мельницы, гудящей в ночи, которые трудились в поте лица и пекли хлеб, кормящий народ? Может, его смерть встревожит этих граждан, веселящихся в кафешантане, глазевших, разинув рот, на крепкие икры и томные глаза девушек? Зал постепенно опустел: погас свет, замолкли скрипки, и кафешантан закрылся. Я последним спустился по лестнице и направился к набережной. Яркий фонарь все так же отбрасывал белый луч, пришвартованные корабли покачивались на волнах, спокойное море простиралось вдаль, с суши дул прохладный ветер, и у камней то затихала, то вновь оживала непрекращающаяся мелодия волн. Тут не было ни души, не доносилось ни звука. Мрачные пушки, которые торчали из земли лишь наполовину, стояли по краям дороги, безмолвно отдавая долг миру, неподалеку возвышались высокие и стройные фонари. Лебедки, расположившиеся рядом друг с другом, протягивали повернутые вовнутрь ручки, несгибаемые и угрожающие в темноте. Груды кадок, которые с одной стороны преграждали проход, лениво раздували животы под бликами фонаря. Рыбацкая лодка уплыла: должно быть, она также спала, привязанная где-нибудь. Стояла полная тишина, и даже ведущие на борт судна доски больше не скрипели. Корабельный пес, наверно, тоже уснул на носовой части корабля, устав лаять. На небе господствовала луна, темнота сгущалась. Где-то в глубине моря горел огонек. К гавани быстро приближался корабль: доносилось его тяжелое дыхание, раздавался свист, то протяжный, то отрывистый. Возвращаясь домой, я вновь прошел мимо той гостиницы, где лежало тело. Огни у входа уже погасли, и она, мрачная, закрытая на все засовы, возвышалась в темноте. И только на третьем этаже, как будто от страха, дрожало пламя свечи, бледное и подавленное. Я вернулся в свою гостиницу, постучал в дверь. Портье проснулся: недовольно бормоча, он в одних кальсонах отворил засов и впустил меня. Я поднялся в свою комнату, разделся, лег на кровать. Гостиница, темная и беззвучная, была погружена в сон. Только со второго этажа, посреди мертвой тишины, раздавался оглушительный храп, пробиваясь через окна и двери и сотрясая стены. Из соседней комнаты, в которой днем я видел полуобнаженную певицу, доносились странные звуки и шумы: шорох одеял и простыней, шепот, скрип кровати, что постоянно стучала о стену и сильно раскачивалась, будто корабль в бурю. Этот человек, безусловно, был полным глупцом! Может, он подумал, что его смерть встревожит того паренька, который, волоча в пыли свои босые ноги, затягивал песню про светильник? Или ночных моряков, которые держали курс на гавань, не сводя глаз с компаса, и думали о конце пути, ища прибежища посреди безбрежного моря? Или она встревожит того храпящего человека, который наслаждался сном, впитывая его всеми порами и сотрясая стены? Или предающихся распутству на ложе в соседней комнате? Я все вертелся в беспокойстве на своей кровати. Шерстяное покрывало, которое мне подложили, кололо мне спину, и я никак не