Книга Гусыни - Июнь Ли

Я попыталась что-то произнести, и она убрала руки.

– Что ты сказала? – спросила она.

– Я сказала: «Какая разница, что мир ошибается? Мы есть друг у друга. Это все, что нам нужно».

Ее глаза странно блеснули. Возможно, это были слезы. А возможно, так выглядит волк перед тем, как наброситься на зайца.

– Ты мечтательница, Аньес, – вздохнула она, и в ее голосе послышалось что-то незнакомое, вроде всхлипа, который все не мог перерасти в рыдание. – Но ты знаешь, что это невозможно.

– Почему?

– Потому что ты знаешь мир лучше, чем я. Ты знаешь его так хорошо, что можешь сейчас врать мне в лицо, будто мы сможем жить вместе вечно, как в сказке. Но ты ведь знаешь, что врешь, верно? Ты была в Париже. Ты была в Англии. Ты улыбалась так, как хотели фотографы. Ты говорила правильные слова журналистам. Этот бедный старик месье Дево однажды сказал, что мы с ним слишком умны для этого мира, но мы бы ничего не добились без такой идиотки, как ты.

Я содрогнулась. Я никогда не обижалась, когда Фабьенна называла меня идиоткой. Но знать, что у нее с месье Дево было что-то общее, к чему я не имела отношения… Он, как и она, хотел сделать что-то из мести. Они использовали друг друга, и оба использовали меня. Но за что им было мстить?

– Я всего лишь делала то, что ты мне велела, – напомнила я, пытаясь облегчить боль Фабьенны, хотя и не видела ее рану.

– Но ты всегда знаешь, чего от тебя хочет мир и как дать миру то, чего он хочет, – сказала Фабьенна. – Нет, не отрицай. Сейчас мы обе можем сказать: «К черту мир», но так будет не всегда. Через пару лет ты изменишься и захочешь, чтобы я изменилась вместе с тобой. Или ты изменишься, не задумываясь обо мне.

Мне хотелось закричать, что она ошибается. Но я молчала, чувствуя, как холод могильного камня, на котором я сидела, проникает в мое тело. Я знала, чего хочет от меня мир, но не знала, чего хочет Фабьенна. Если я не произнесу это вслух, возможно, она никогда не узнает правду.

Она отпустила мою шею.

– Неужели ты не видишь, что лучшее время в нашей жизни уже позади?

Как только она это сказала, я поняла, что она права. Она придумала игру, чтобы обмануть мир; нам это удалось, и теперь игра подходила к концу. Я чувствовала, как мои глаза наполняются слезами, которые ничего для нас не изменят. Быть настоящими – все равно что сойти с ума, метаться в бреду, умереть при жизни или продолжать жить после того, как мир сочтет нас мертвыми. Но мы были слишком юными, чтобы умереть; слишком разумными, чтобы отдаться безумию.

– Что же нам делать? – спросила я.

Моя роль по-прежнему заключалась в том, чтобы задавать вопросы, а ее – в том, чтобы отвечать.

Фабьенна крепко прижала ладони к моим ушам. Я замерла, а потом услышала ее крик, но не буквально, а сквозь наши тела. Даже с закрытыми ушами я знала, что этот крик ужасающий, скорее звериный, чем человеческий. Если бы о помощи взывал ребенок, его кто-нибудь услышал бы, но никто не придет к нам на помощь, потому что Фабьенна была всего-навсего раненым животным. Где-то в доме проснется и заплачет младенец. Пес, бредущий по переулку, в испуге бросится домой, поджав хвост.

Фабьенна крикнула еще раз, а затем убрала руки от моих ушей. Едва слышно она сказала:

– Дальше нас ждет только боль, боль и снова боль, разве ты не понимаешь этого, Аньес?

– Должно же быть что-то, что ты можешь сделать – что мы можем сделать вместе? – спросила я.

Надежда была напрасной, но я все равно должна была попытаться сказать все, что можно.

Она достала из кармана нож и раскрыла его.

– Ты могла бы убить меня, – сказала она. – Тогда тебя приговорят и отправят на гильотину. О тебе сочинят историю. И кто знает, может быть, люди даже найдут, что хорошего сказать обо мне, когда я умру.

Неужели нет другого способа спастись от этой ужасной боли?

– Но ты же не хочешь меня убивать. Ты хочешь, чтобы мы вместе жили счастливо до ста лет, – сказала Фабьенна.

– Некоторые и впрямь доживают до ста лет.

– Только не мы, – вздохнула она. – Послушай, тебе лучше пойти домой. Родители, наверное, беспокоятся, где ты.

– Они знают, что я с тобой.

– Но я сейчас хочу побыть одна, – сказала Фабьенна.

Она зажала нож в зубах и спрыгнула с парапета, прежде чем я успела ее остановить. Через минуту она снова забралась на дуб.

Если бы она промахнулась мимо ветки и упала, если бы нож застрял у нее в горле, я бы сказала миру, что убила ее. Но Фабьенна хорошо лазала. Забравшись еще выше, чем до того – теперь я едва ее видела, – она вынула нож изо рта и резко сказала мне:

– Иди домой, Аньес. Мы больше ничего не можем сделать друг для друга.

Я повиновалась. Домой я пошла длинной дорогой.

♦

Несколько лет назад две старшеклассницы из соседнего городка прогуляли школу, пошли в поле и в конце концов улеглись на железнодорожных путях. Они сказали, что им было скучно в школе; они долго разговаривали, а потом уснули. Их переехал поезд, разбудив на всю оставшуюся жизнь: обе девочки потеряли ноги, но выжили.

Они отрицали, что хотели покончить с собой. Они просто разговаривали, а потом устали и задремали. Был теплый весенний день. В другие дни они так же прогуливали уроки по той же причине – от скуки. В другие дни они так же засыпали в поле. Писали, что одна из девочек сказала журналисту: «Да, вы можете назвать нас глупыми, но мы все еще есть друг у друга. И знаете что? Никто в мире никогда не поймет нас так, как мы понимаем друг друга».

Когда я читала эту новость, которую вырезала из газеты, то подумала о Фабьенне. Вчера вечером я достала вырезку и перечитала статью. Там были фотографии девочек, уже выцветшие, сделанные, когда произошел несчастный случай. Я рассматривала их и почти не видела в них себя и Фабьенну. Они были американками с длинными светлыми волосами, широкими плечами, белоснежными зубами и здоровым цветом лица, они казались крепкими даже после пережитой трагедии. Рядом была фотография их аккуратно сложенных костылей: две пары, с одинаковыми мультяшными наклейками.

Сейчас эти девочки уже стали молодыми женщинами и, возможно, носят одинаковые брюки, прикрывающие протезы.