Дым над тайгой - Станислав Васильевич Вторушин

— Почему? — спокойно ответила Настя. — И за мои столики такие садятся. Бывают и еще хуже.

Она не договорила. У Еланцева испортилось настроение. Наклонив голову, он молча двинулся в вестибюль. Остудин направился за ним. Одевшись, они подождали Анастасию. Она вышла с большой сумкой в руках, передала ее Еланцеву. При этом сказала:

— Да не смотри ты на меня так. Я за все заплатила твоими деньгами.

В квартире Еланцева она в считанные минуты накрыла стол, извлекла из сумки коньяк, ветчину, осетровый балык. Сама налила коньяк в рюмки, чокнулась, глубоко вздохнув, выпила первой. Выдохнула, обхватила Еланцева за шею и поцеловала в губы, не стесняясь Остудина.

— Ох и соскучилась я по тебе, далекий ты мой, — со стоном сказала Настя и, не убирая рук, посмотрела Еланцеву в глаза.

Остудин почувствовал себя в этой компании лишним. Но он понимал, что просто так встать и уйти не может, какое-то время придется посидеть за столом. Чтобы не казаться совсем уж посторонним, спросил:

— И давно вы в ресторане?

— Два месяца, — Анастасия сняла руки с плеч Еланцева и вдруг засмеялась.

— Чему смеешься-то? — буркнул Еланцев, но уже без прежней ревности.

— Я ведь в школе работала, — сказала Анастасия, откинувшись на спинку стула. — А с нынешними детьми, знаете как? Вот он мне и говорит: бросай ты ее к черту. Уходи куда-нибудь. Ну, я и ушла.

— Променять школьный класс на ресторан... — Остудин запнулся, подбирая слова.

— Она и в школе-то работала без году неделю, — сказал Еланцев. — Она же по специальности ветеринарный врач. Быкам хвосты в колхозе крутила. Потом перешла в школу биологом, стала ученикам рассказывать, как лучше всего хвосты крутить.

— Что-то ты, Иван, сегодня задиристый, — заметила Анастасия. Она снова обняла его за шею и попросила: — Почитай лучше свои стихи.

Остудин удивленно вскинул брови и посмотрел на Еланцева, который совсем не походил на поэта. Ему и в голову не могло прийти, что его главный геолог может писать стихи. Поэты в представлении Остудина должны выглядеть как-то иначе, тоньше, заоблачнее, что ли... Еланцев же был слишком земным — высоким, крепким, закаленным северной тайгой. Анастасия чмокнула его в щеку, будто подталкивая и поощряя. Еланцев неторопливо выпил коньяк и негромким голосом, чуть растягивая слова, начал читать:

Еще зажигаются звезды, 

Кочуют костры за рекой.

Но видишь — становится воздух

Прозрачный и звонкий такой.

В ручьях и озерах — повсюду

Оделась вода в зеркала.

Я помнить, наверно, не буду,

Какой ты красивой была.

Ах, что я, быть может, и вспомню,

Как пели в саду соловьи.

Раскрытые окна и полночь,

И теплые руки твои.

Палату и запах лекарства,

И синие капли цветов.

И дальнего, дальнего царства

Неслышный таинственный зов.

Коня не удержишь за стремя,

Звезде не прикажешь взойти.

Вот так и придет мое время

Навеки в природу уйти.

И в утренней реденькой сини

Поднимутся гуси с земли.

И я полечу вслед за ними,

Пока не растаю вдали.

Остудин, честно говоря, не понял содержание стихов, да и не мог понять, потому что вовсе не ожидал такого поворота.

— Вот так и придет мое время навеки в природу уйти... — задумчиво повторил он. — Хорошие строчки. И давно ты при поэзии состоишь?

— Точнее сказать: состоял, — смеясь, сказал Еланцев. — Сейчас редко-редко что проклюнется. Все стихи — в основном студенческих и послестуденческих лет, когда только начал ходить по тайге. Иногда утром начнешь сочинять, к вечеру стихотворение готово. Остается только записать.

— И много у тебя записалось?

— Две общие тетради.

— Прочитай еще что-нибудь. Ты как, Настя? — повернулся Остудин к Анастасии, переходя вдруг на «ты».

— Ой, Роман Иванович, у него такие душевные стихи есть.

Иван, почувствовавший, что это не просто хмельное любопытство, а искренняя заинтересованность внимательных слушателей, другое стихотворение прочитал с еще большим подъемом. И даже предварил заглавием: «Стихи о больной девочке».

Совсем не глядя на игрушки,

На книжки, что я приволок.

Раскинув руки на подушке,

Она смотрела в потолок.

Как будто знала, что здоровье

Ей не вернет уже никто.

Врач обронил лишь: «Белокровье», —

И попросил подать пальто.

Над нею смерть давно витала...

О ней не думая сейчас,

Она спокойно умирала,

Стараясь не смотреть на нас.

И только изредка моргала,

Ручонкой слабой простынь сжав.

И ничего она не знала

О разногласиях держав.

Это стихотворение Остудин слушал внимательно и понял его от начала до конца. Вот такие бесхитростные стихи он принимал. Они не вызывали у него восхищения, потому что поэзией он никогда не увлекался. Но признание было безусловным. А у Анастасии дернулись губы, она опустила голову, по щеке покатилась слеза, оставляя темную полоску.

Судьба больной девочки Настю растрогала. Еланцев обнял ее, осторожно прижал к себе и успокоил:

— Ну, перестань. Это ведь только стихи.

Она достала из сумочки платочек, вытерла слезы и, шмыгая носом, сказала:

— Я из-за Дашеньки. Сегодня получила письмо, что она заболела. Температура тридцать девять, — Настя всхлипнула и снова потянулась за платочком. Потом повернулась к Остудину: — Дочке три года. Она живет с матерью в деревне.

— Детей от болезней не убережешь, — сказал Остудин. — У меня тоже дочка, ей пять, и тоже частенько болеет. То насморк, то ангина, то еще какая-нибудь хворь...

— Возьмите меня к себе на Север, — вдруг взмолилась Настя. — Я на любую работу согласна. Я прошусь, прошусь у Ивана, а он молчит, будто и вовсе не хочет, чтобы я была рядом.

Разговор переходил на личные отношения. Причем судьба их зависела всего от одного слова. Остудин понял, что лучше всего оставить их для этого разговора одних. Без свидетелей они скорее договорятся. Роман Иванович притворно зевнул и сказал:

— Я сегодня жутко устал. Если бы вы меня отпустили, я бы пошел спать.

— Постели ему, — попросил Настю Еланцев.

Она встала, достала из шифоньера белье и пошла в соседнюю комнату стелить постель. Остудин обратил внимание на то, что она свободно ориентируется в квартире. Он с удовольствием лег на свежую простынь и закрыл глаза. Из соседней комнаты доносились обрывки разговора Еланцева и Насти. Но он не