Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

Много причин позволили ей вообразить, что она сможет провести этот день с отцом. Одной из них была безграмотность в том, что касалось больших расстояний. Ведь она никогда раньше не уезжала так далеко от дома, и все ее расчеты оказались неверны, так как всё, что касалось чисел, было за пределами ее понимания. Не говоря уже о том, что к тому времени, как они приедут в точку, где шоссе, ведущее к морю, разделяется на десятки второстепенных дорог, ей уже надо будет знать, какую именно из них выбрать.

Ей приснилось, что почтовый голубь разбудил ее стуком в окно, чтобы передать письмо, перевязанное красной ниткой. Она развернута бумагу очень осторожно, потому что боялась порвать, а еще нервничала из-за того, что надо будет писать ответ. Оставляют письма без ответа только трусы, а она не трусиха. Никогда не была трусихой. Она напишет ответ самым красивым своим почерком, чтобы адресат ее понял, — это она умела, она делала все упражнения в прописях, которые задавала учительница испанского в школе. Канделария прекрасно знала, как тревожно ждать ответа, когда он не приходит. Начинаешь подозревать каждого голубя, которого видишь: не он ли виноват, что не передал тебе письмо, которое ему доверили. А потом начинаешь ненавидеть всех голубей, потому что они обманули твое доверие, и, хуже того, терять надежду. К счастью, голубь в ее сне, глядевший на нее с карниза, похоже, заслуживал доверия, — он хотя бы не был белый, как Святой Дух, а это уже хороший знак. Развернув наконец бумагу, она поняла, что там ничего не написано, и в этот момент проснулась. Сначала она почувствовала огромное разочарование, ведь пустое письмо — это так нелепо, но потом подумала, что в пустом есть и плюс: пустые места можно заполнить чем угодно. А дальше она вспомнила, что у нее день рождения, и эта мысль постепенно взяла верх, отодвинув на задний план тревоги из-за сбившихся с пути голубей и писем, в которых ничего не написано. Она задумалась, а не может ли отсутствие сообщения само по себе быть сообщением. Об этом стоило поразмыслить. В конце концов, именно над такими вещами любят ломать голову взрослые. А что, если взрослеть не так уж хорошо, подумала она: по крайней мере, ей пока не приходилось размышлять о таких вещах. Но сейчас, в свои только что наступившие тринадцать лет, ее заботило совсем другое.

Канделария встала с кровати, чувствуя себя выше ростом, чем прежде. Утихомирив живот, она вытянула шею и запустила пальцы в растрепанные волосы, пытаясь их расчесать. По пути в душ взглянула на себя в зеркало, оценила размер стеклянных шариков своей груди и соврала себе, что они подросли. Потом повернулась, посмотрела на попу и пришла к выводу, что там осели все сладости, которых она наелась за вчерашний день. В душе пришлось мыться стоя на носочках, чтобы не наступить на колонию грибов, выросших между плитками. Она решила вымыть голову просто потому, что хотелось испробовать фен, висевший на одной из стен в ванной. Она раньше никогда не делала себе прическу, но видела, как это делает мать, и решила, что справится с этой задачей без особых трудностей. Не считая того, что она пару раз обожгла кожу головы и руки, а от нескольких колтунов пришлось избавляться с помощью ножниц, она смогла укротить свои рыжие космы, и они стали гладкими, мягкими и блестящими, как сатиновое одеяло.

Она надела желтое платье с голубыми цветами, которое купила вместе с Габи. С тех пор, как она себя помнила, день рождения означал две вещи: во-первых, получаешь много подарков, а во-вторых, всегда надеваешь что-то новое в первый раз, а поскольку сейчас на подарки рассчитывать не приходилось, оставалось только пустить в ход новое платье, чтобы совсем уж не нарушать традицию. Но, посмотревшись в зеркало, она почувствовала себя нелепой. С какой стати ей взбрело в голову надеть желтое платье, когда оно так подчеркивает грудь (которая никак не хочет расти) и попу (которая никак не хочет перестать расти)? Желтое платье, которое привлекало внимание так же сильно, как софиты в школьном театре, когда тебя заставляют выходить на сцену и играть второстепенные роли. Она прекрасно знала это ощущение, потому что главных ролей ей не давали. Она всегда оказывалась на заднем плане.

Этот желтый цвет был как указательный палец, направленный на нее, чтобы никто не упустил ее из вида; это был пожар из тех, которые видны издалека, когда пылают горы. Еще ее раздражали эти жесткие ботинки, которые никогда ее никуда не приведут, ботинки, которые вечно будут зависеть от ног, обутых в них против воли. Перед тем как покинуть дом, она, по правде говоря, думала, что привыкнет к ботинкам, но прошло уже столько дней и столько километров, а они, казалось, жали только сильнее. Однако и на этот раз она не решилась их снять, потому что одно дело нарушить обещание, данное кому-то другому и совсем другое — обещание, данное самой себе.

Она отправилась к Факундо попросить запасную щетку, решив, что стоит почистить зубы. Она вошла не постучавшись, потому что дверь была приоткрыта, и увидела его в душе, полуголого и застывшего, потому что колония грибов в его ванной была еще больше и гуще. Она заключила, что проблема этого заведения — в отсутствии женщины. Мать часто говорила, что мало кто из мужчин умеет пользоваться метлой, а тех, кто знает, для чего нужна швабра, и того меньше, ну а если они по какой-то причине и умеют делать уборку, то всячески ее избегают. А если вдруг не избегают, говорила мать, то никогда не сполоснут и не отожмут тряпку и не додумаются протереть щеткой с содой швы между плитками, потому что не видят грязь, которая там копится, а то и сами швы не видят. Не говоря ни слова, Факундо вытер капли, стекающие по спине, и надел рубашку и чистые брюки. «Пусть считает себя счастливчиком, если не подхватил грибок ногтей», — подумала Канделария, но ничего не сказала, потому что он, похоже, и так уже был не в духе.

Факундо выдавил пасту на обе щетки, и они вместе стали чистить зубы, глядя в зеркало на себя и краем глаза друг на друга, думая о каких-то вещах, которые не осмелились выразить. Они чистили зубы так, словно это был их единственный долг в жизни, словно щетка могла стереть все, что их беспокоило, словно ею можно было