Голые среди волков - Бруно Апиц

– Приказываю замолчать!

Решительный тон возымел свое действие. Швааль с удовлетворением отметил, что ему еще повинуются. Воцарилась тишина. К Шваалю вернулась уверенность, и он мгновенно сообразил, что только бесстрашным выступлением ему удастся укрепить поколебленный авторитет. Он воинственно подбоченился и обвел всех свирепым взглядом. Удивительно приятно говорить среди всеобщего оцепенения. И Швааль повторил то, что сказал перед этим:

– Кто говорит, что я не хочу стрелять?

Он чувствовал, что попал в мишень, но в «яблочко», по-видимому, все-таки не попал. Тут же отозвался Камлот.

– Штандартенфюрер! – В его тоне прозвучал вызов. Швааль круто повернулся к штурмбаннфюреру. Их взгляды скрестились. – Даете ли вы слово офицера?

– Даю вам честное слово! – так же резко ответил Швааль.

Казалось, они обменялись выстрелами, и, окинув взглядом присутствующих, Швааль понял, что теперь попал в «десятку».

«Внимание! Смотри в оба! – подумал Райнебот. – Дипломату приходится туго. Но пока что верх одержал он!»

– Прошу занять свои места. – Швааль подождал, пока не восстановился порядок.

Даже Камлот уселся в кресло.

Швааль наслаждался тишиной. Кризис был преодолен. Теперь Швааль снова был старшим офицером и начальником лагеря. Он стоял рядом с Вайзангом. Тот развалился в кресле, широко расставив локти, и всем своим видом старался выразить согласие со штандартенфюрером. Швааль отошел за письменный стол.

– Сейчас я зачитаю телеграмму рейхсфюрера СС. «Ввиду угрозы Тюрингии со стороны Третьей американской армии под командованием генерала Паттона приказываю: подчиненный мне концентрационный лагерь Бухенвальд эвакуировать. Срок и способ выполнения – по усмотрению руководства лагеря. Всю полноту власти осуществляет начальник лагеря. Верность фюреру! Хайль Гитлер! Рейхсфюрер СС Гиммлер».

Молчание.

До чего внушительно прозвучал приказ в устах Швааля. Он выпятил подбородок, ему казалось, что он прочитал это голосом самого Гиммлера. Камлот смотрел на подрагивавший носок своего сапога. Вайзанг, сжав кулаки на коленях, подался вперед. Он моргал слезящимися собачьими глазами. Вот вам! Теперь не до смеху!

Телеграмма произвела на присутствующих заметное впечатление, и Швааль воспользовался этим.

– Лагерь этапируем несколькими партиями, – продолжал Швааль. – Ежедневно – по пятнадцать тысяч человек. Сначала – евреев. Маршрут – Гоф, Нюрнберг, Мюнхен. Штурмбаннфюреру Камлоту распределить конвойные отряды!

– А что делать моим ребятам, когда они доберутся с этим сбродом до Мюнхена? – спросил Камлот.

Швааль улыбнулся уголками рта.

– Сколько этого сброда доберется до Мюнхена – ваше дело, штурмбаннфюрер. Мое дело – не оставлять в лагере трупов.

– Ага, понимаю! – усмехнулся Камлот. – Вы хотите предстать перед американцами лояльным, а грязную работу оставляете мне.

– Вы меня не поняли, штурмбаннфюрер, – тоном учителя ответил Швааль. – За то, сколько заключенных умрет до Мюнхена, вы ответственности не несете. От меня вы, во всяком случае, не получите приказа убивать заключенных. Но заметьте, выстрел по беглецу – не умерщвление, а акт гуманности.

Камлот скрестил руки на груди.

– Хитро, очень хитро.

– Вы ведь любите стрелять, штурмбаннфюрер, – любезно ответил Швааль.

– Можете на это положиться, – отозвался Камлот.

Этой словесной дуэлью они достигли достаточного взаимопонимания.

– О начале операции я отдам дополнительный приказ. С нынешнего дня комендатура и войска должны быть в полной боевой готовности. Увольнения и отпуска отменяются! – Швааль подбоченился, расправил плечи и выпятил живот. – Господа, – уже неофициальным тоном обратился он затем к собравшимся, – рекомендую вам привести в порядок ваши личные дела и вместе с семьями подготовиться к отъезду.

Надзиратель принес Розе на ночь соломенный тюфяк и одеяло. На единственной в камере койке лежал Пиппиг, его состояние час от часу ухудшалось. Вчера, когда Розе разговаривал со своим измученным товарищем, тот еще кое-как держался и не терял надежды. Но теперь Пиппиг уже не отвечал, его тело горело в лихорадке, и Розе, на которого жалко было смотреть, сидел, скрючившись, на тюфяке. Он с ужасом ожидал ночного допроса. И страх, словно его второе «я», сидел, тоже скрючившись, рядом с ним.

От вещевой команды не удалось полностью скрыть, что ребенка перепрятали в шестьдесят первый блок. Из разговоров заключенных узнал об этом и Розе. Это обстоятельство так мучило его, что он даже теперь, с запозданием, охотно заткнул бы уши. Но прошлого не вернешь, и вот он сидит здесь, отягощенный тайной, которой лучше бы не знать.

Ночь была ясная. На оштукатуренном потолке камеры лежали тени от прутьев оконной решетки, словно растопыренные пальцы огромной руки. Интересно, который час? Розе не хотелось ложиться – каждую минуту его могли вызвать.

Розе напряг слух. За дверью стояла мертвая тишина.

В темной камере было холодно, как в могиле.

– Руди…

Никакого ответа.

– Руди…

Розе прислушался к своему голосу. Потом вдруг встал и на цыпочках подошел к Пиппигу. Тот лежал, подогнув ноги. Голова соскользнула с клинообразной подушки.

«Что, если он умрет?» – Розе судорожно глотнул.

– Руди…

Розе с трудом владел собой. Ему хотелось кричать, но он был слишком робок. Ему хотелось барабанить кулаками по двери, но он был слишком труслив. Прижав кулаки ко рту, он повернулся, чтобы отползти на тюфяк, – и вдруг окаменел. В замке оглушительно щелкнул ключ, и дверь отворилась. Метнувшийся в камеру жесткий луч карманного фонаря безжалостно ударил Розе в лицо. Вошел молодой гестаповец, ночной дежурный.

– А ну выходи!

Он грубо вытолкал скорчившегося Розе из камеры.

Приблизительно в тот же час темная фигура притаилась за дощатой будкой у ограды эсэсовского свинарника. Здесь, на северном склоне лагерной территории, еще видны были кое-где остатки горного леса. Перед свинарником тянулись здания лазарета для заключенных, напротив него – отгороженный от так называемой «лазаретной дороги» Малый лагерь.

Фигура за будкой долго оставалась неподвижной. Человек, казалось, прислушивался. Недалеко от свинарника проходило заграждение из колючей проволоки, через которое был пропущен электрический ток. На бетонных столбах ограды, похожих на букву «Г», горели красные лампочки. На вышках стояли часовые. Очевидно, на них и было сосредоточено все внимание неподвижной фигуры, неотрывно наблюдавшей за вышками. Казалось, у этого человека было зрение ночной птицы. Черными тенями выступали пулеметы над перилами вышек. Фигура не двигалась. Так же неподвижно стояли и часовые, скользя взглядом по лагерю. Время от времени они переминались с ноги на ногу, и тогда дощатый настил скрипел под сапогами.

Внезапно человек пригнулся и тенью скользнул к торчавшему неподалеку пню. Здесь, присев на корточки, огляделся, намечая перебежку до ближайшего дерева. Улучив благоприятный миг, он в несколько прыжков бесшумно достиг цели. Человек был без башмаков, в одних носках. Это был заключенный. Он двигался с ловкостью акробата. Вот он прижался к дереву и снова стал выжидать. Впереди оставалось самое трудное – пересечь