Голые среди волков - Бруно Апиц

С Розе творилось нечто ужасное. То, о чем толковал душегуб, далеко выходило за рамки «сладких речей». Он, по-видимому, многое знал. Неужели Пиппиг в самом деле признался, а от него, Розе, это утаил? Может быть, и другие?.. Не успел Розе привести в порядок свои мысли, как Гай остановился перед ним и ободряюще похлопал по плечу.

– О чем вы, собственно, думали?

Розе по-прежнему сидел, не поднимая головы.

– Я к этому не имею никакого отношения, – тихо произнес он.

– Знаю! Пиппиг мне все рассказал, – заверил его Гай. – Но куда же вы запрятали козявку?

Розе молчал. Гай отошел к окну и забарабанил по стеклу пальцами. Взвесив все «за» и «против», он быстро принял решение. Подойдя к Розе, он с дружеским видом, но крепко взял его за куртку и приподнял. По бессильной податливости Розе гестаповец понял, что действует правильно. Тогда он вынул сигару изо рта, стряхнул пепел и как бы случайно сунул горящий кончик Розе под нос. Едкий жар опалил тому ноздри.

– Ну, будьте благоразумны, Розе, – отеческим тоном сказал Гай.

Розе посмотрел душегубу в глаза, они сверкали опасным блеском… Розе проглотил слюну. Вдруг он почувствовал, что хватка гестаповца ослабела. Гай похлопал его по плечу.

– У меня нет желания обойтись с вами так же, как с Пиппигом, я вообще делаю это неохотно. Но если вы меня принудите, уважаемый Розе… Я ведь только выполняю свой долг!

«Если он заметит, что я знаю хоть малость…» Розе не отрывал взгляда от душегуба.

– Так куда вы дели бедную козявку?

Розе заморгал. Он собрал все свое мужество.

– Я не знаю, – заикаясь, произнес он, уже видя перед глазами кулак душегуба.

Но Гай только вздохнул и огорченно развел руками.

– Ну что ж. Мне вас жаль. Ступайте в камеру и побеседуйте с Пиппигом. А мне придется ночью еще разок вас вызвать…

Было уже темно, когда надзиратель привел Розе в камеру. Пиппиг был без сознания. Надзиратель положил ему на лоб влажную тряпку и, выходя, проворчал, обращаясь к Розе:

– Смотрите, не делайте глупостей, хватит и того, что с этим…

Розе съежился на табурете. Казалось, несчастья всего мира сосредоточились здесь, в камере! Розе очень хотелось с кем-нибудь поговорить.

– Руди…

Пиппиг не шевелился, жаркое дыхание вырывалось из его груди.

– Руди…

Розе потряс его за плечо.

Больной застонал. Розе отвернулся и снова сел, сгорбившись, на табурет. Он остался наедине со своими думами!

Едкий дым сигары еще стоял у него в ноздрях, и на груди он ощущал страшную хватку душегуба. Тюремный холод, казалось, пробирался ему под кожу.

Зарешеченная лампочка на потолке бросала в камеру убогий красноватый свет.

Скоро настанет ночь…

Начальник лагеря созвал к себе весь штаб, и вечерняя поверка закончилась очень быстро. Клуттига не было, вместо него рапорт принимал вечно пьяный Вайзанг. Райнебот, вытянувшись перед первым помощником начальника лагеря, доложил о результатах поверки и тут же скомандовал:

– Разойдись!

Сегодня все шло быстро. Что-то неуловимое носилось в воздухе, и это чувствовали все заключенные. Подобно дымовой завесе, слух об эвакуации распространился по лагерю.

Аппельплац покидали как обычно. Блок за блоком, повернув налево, удалялись с площади строевым шагом. Как обычно, в узких проходах между бараками возникали заторы и давка. Как обычно, строевые колонны здесь распадались – каждый торопился в барак.

Только по некоторым мелочам было заметно, что не все шло по-заведенному. Комендант, начальник лагеря, блокфюреры не ждали, пока опустеет аппельплац, а поспешно исчезли за воротами. Часовые, в другое время лениво топавшие по настилу главной вышки, стояли сегодня у пулеметов. Подняв воротники шинелей, они глядели вслед растекавшейся толпе. На вышки со свистом налетал пронизывающий мартовский ветер.

Сразу же после поверки «прикомандированные», работавшие за зоной, как правило, до позднего вечера, возвратились в лагерь. Что-то носилось в воздухе!

В бараках шла обычная суета. Заключенные теснились у суповых бачков, дневальные равнодушно разливали жидкую похлебку, дребезжали миски. Люди, как всегда, тесно усаживались на скамьи за длинными столами, так что орудовать ложкой приходилось с трудом. Как всегда, после похлебки начинали отщипывать от оставленного на утро кусочка хлеба. И все-таки что-то переменилось.

Прежний беспорядочный гул разговоров принял теперь определенное направление, в десятках тысяч мозгов что-то начинало формироваться, десятки тысяч мыслей включались в общий строй, соединялись в гигантское шествие, и оно под знаменами надежды и ожидания двигалось к финалу, который с пугающей внезапностью проглянул сквозь разорванную гряду туч.

Во всех бараках обсуждалась лишь одна тема: эвакуация!.. Многие из тех, кого годы заточения лишили способности смотреть в будущее, поняли, что кончается целая эпоха, – эпоха неволи! Но что ждет их? Смерть или свобода?.. Никто не знал. События текли неравномерно, они петляли, блуждали, смешивались.

Смерть или жизнь? Кто знает?

Во всех бараках говорили только об этом. Весь лагерь могли уничтожить в самую последнюю минуту! У фашистов ведь было все – бомбы, ядовитый газ, самолеты! Звонок начальника лагеря на ближайший аэродром… и через полчаса от лагеря Бухенвальд останется лишь окутанная дымом пустыня. И конец твоим мечтам! А ведь ты десять лет ждал совсем другого! Никому не хотелось умирать перед самым концом. Проклятие! Перед каким концом? Если бы знать… Многие вдруг обнаружили, что «броня», в которую грудь оделась за все эти годы, уже не сдерживает бешеного биения сердца. Многие начали сознавать, что постоянная готовность умереть, все эти годы караулившая каждого, подобно часовому, что эта готовность была только воображаемой и что быть выше смерти – иллюзия.

Жуткий призрак гибели уже злорадно хихикал: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним!»

А в «броню» стучало: очнись, взгляни правде в глаза… Да, да, до сих пор ты отмахивался от смерти, как от мухи. Та смерть, от которой ты отмахивался… была твоей воображаемой смертью, а она плод лагерных кошмаров…

А ту смерть, мой милый, что сейчас хихикает за воротами, ты так просто не отгонишь! Это самая коварная, самая подлая из всех смертей! Она подобна цинику, который подносит к твоему носу букет цветов, когда ты делаешь последний вздох. И какой букет! Дома, улицы, люди, деревня, лесной уголок, город, автомобили, телеги, велосипеды, чистая, свежевыглаженная рубашка, стакан пива, жена, постель, комната с хорошей мебелью и гардинами на окнах, детишки… Прекрасный, сказочный мир сует она тебе под нос: «На-ка, понюхай!..»

Молчи, товарищ! Сейчас умирать никому неохота, хотя раньше умереть было все равно, что чихнуть.

Вот