Голые среди волков - Бруно Апиц

Вместе со слухом об эвакуации этот враг прокрался в лагерь и теперь таился повсюду, где собирались люди. Притаился он и под полом лазаретного барака. Проникнув через люк, он проковылял за ними в дальний конец подвала, где горела свеча, и каждый, будь то Богорский или Бохов, Риоман или Прибула, Кодичек или ван Дален, знал о присутствии молчаливого гостя.

Бохов рассказал о последних событиях. Об аресте десяти человек с вещевого склада, о грозящей эвакуации, о приближении фронта к Тюрингии, о том, как быстро меняется ситуация. Риоман дополнил его сообщение. Он узнал о совещании у начальника лагеря. О чем там могли говорить, было совершенно ясно. Неукротимый Прибула заявил, что надо силой воспрепятствовать эвакуации. Он требовал раздать оружие, чтобы группы Сопротивления были в полной боевой готовности.

– Ты с ума сошел! – крикнул ему по-польски Богорский.

В казармах три тысячи эсэсовцев. Это удалось разведать Кёну во время рейдов санитарной команды, которая почти ежедневно выходила «за ворота». Кассель, где шли бои, еще слишком далеко. Каждый день приносит что-то новое, каждый прожитый час – уже выигрыш времени. А раз так, раз неуверенность и надежда на спасение то и дело сменяются, значит, надо воздерживаться от опрометчивых решений. Вести прежнюю тактику выжидания… а если начнется эвакуация – тормозить ее, чтобы спасти возможно больше людей. Но все понимали, что решающий час близок, что круг должен замкнуться. А что произойдет тогда…

– …Что произойдет тогда, товарищи, – сказал Бохов очень серьезно, – решит вопрос жизни и смерти. А мы должны жить!.. Я не мастер на громкие слова, но сегодня все-таки скажу: те, кто живым выйдет за колючую проволоку концлагеря, станут авангардом общества, которое создаст более справедливый мир! Мы не знаем, что грядет. Но каков бы ни был потом мир, он будет справедливее, не то мы разочаруемся в разуме человечества. Мы не удобрение, мы не мученики, мы не жертвы. Мы носители высочайшего долга! – И, словно устыдившись своего пафоса, он умолк. Богорский тепло взглянул на него. Затем, как всегда спокойно и неторопливо, Бохов заговорил снова: – Нужно обсудить еще кое-что, товарищи: вопрос о ребенке. Так продолжаться не может! Не хочу ни в чем обвинять Гефеля, но ребенок невольно превратился в опасность. Клуттиг рыщет по лагерю, как дьявол. Хочет добраться до нас. Конечно, он топчется в темноте, ведь мы не имеем к ребенку никакого отношения. Другое дело – Гефель… –    Бохов посмотрел на Богорского, словно ожидая от него возражения. Но тот молчал. Тогда Бохов продолжил: – Через Гефеля, и только через него, может быть пробита брешь. Он стойко держится, товарищи, – мне это доподлинно известно, – и это успокаивает. Но доверие – хорошо, а осторожность – лучше. Достаточно им найти ребенка… и что останется тогда от мужества Гефеля? Да и не в одном Гефеле дело. О ребенке знают слишком многие. Ребенка нужно убрать от Цидковского, и так, чтобы тот не знал, куда его спрячут. Тогда цепочка оборвется. Но куда девать малыша? Я подумал, не спрятать ли его сюда, в подвал?..

Предложение показалось членам ИЛКа совершенно неприемлемым, все заворчали. Молчал только Богорский. Но Бохов настаивал.

– Спокойно, товарищи! – сказал он. – В углу приготовим мягкое гнездышко. Несколько раз в день к ребенку – конечно, с соблюдением всех правил предосторожности – будет спускаться надежный товарищ и приносить еду. Ребенок привык к тому, чтобы его прятали.

Ван Дален скептически покачал головой:

– Ты обрываешь цепь только для того, чтобы вновь соединить звенья в другом месте.

У Бохова вздулись жилы на висках.

– А что еще можно придумать? – вскипел он. – Убить его, что ли? Предложи что-нибудь получше, если знаешь.

Ван Дален пожал плечами, другие тоже ничего не смогли посоветовать. Богорский улыбнулся про себя, словно поддавшись мыслям Бохова.

– Связь прерывается на Цидковском. Я прав? Так-то! А других связующих звеньев нет, так ведь?

Все молчали. Может, и впрямь так было бы лучше? Впрочем, и Бохов, по-видимому, понимал, что его предложение не самое удачное.

– Кроме Пиппига и Кропинского – а их здесь нет, – Цидковский знает только Кремера, который осведомлен о ребенке. Значит, забрать ребенка от Цидковского может только Кремер.

Но с этим никто не согласился.

– Только не Кремер!

– Спокойно, товарищи! – резко вмешался Бохов. – Я знаю, что говорю. Само собой понятно, что цепочка на Кремере оборвется, если только… если Цидковский не выдаст. Но он не выдаст…

– Что ж, хорошо, – вдруг заговорил Богорский. – Устроим малышу мягкую постельку, а Кремер принесет его сюда. Хорошо. Не надо много дискуссий, товарищи, времени на это нет. Когда Кремер заберет мальчика?

Решительно выступив за план Бохова, Богорский положил конец всем возражениям, и Бохов был этому рад.

– Сегодня уже поздно, – ответил он. – Завтра я все подготовлю.

Швааль вызвал к себе Клуттига. Он опасался всяких выпадов со стороны своего помощника на предстоящем совещании штаба. На столе лежала телеграмма Гиммлера, приказывавшего эвакуировать лагерь.

Порядок эвакуации оставили на усмотрение лагерного начальства, а это не исключало паники. Спасайся, кто может! Итак, у Швааля наконец свободны руки. Помешать ему сманеврировать мог только фанатичный Клуттиг, и Шваалю прежде всего нужно было договориться с ним.

Начальник лагеря не любил беседовать с Клуттигом наедине, но, тем не менее, решился, рассчитывая на свое дипломатическое искусство. Собранный, подтянутый, Клуттиг вошел в кабинет.

Швааль встретил его шутливым упреком:

– Послушайте, милейший, что это за истории вы затеваете за моей спиной?

Клуттиг насторожился. Такой тон ему не понравился, и он по-петушиному вытянул шею, готовясь к драке.

– Я несу полную ответственность за то, что делаю.

– Ответственность!.. Вы перевернули мне весь лагерь вверх дном. Беспорядок в такое время нам ни к чему.

Клуттиг подбоченился. Опасный жест! Швааль на всякий случай отступил за письменный стол.

– Зачем это из-за какого-то еврейского ублюдка вы подняли такой шум?

Взгляд Клуттига источал яд. Желваки на скулах так и сновали. Он шагнул к столу.

– Послушайте, штандартенфюрер! Мы с вами никогда не были друзьями и вряд ли будем ими теперь! Вся эта возня скоро окончится. Мы тут одни, без свидетелей, и я вам советую: не вмешивайтесь в мои дела.

У Швааля перекосилось лицо. Он уже хотел было принять вызов, но в последнюю секунду передумал.

– Хорошо. – Он вышел из-за стола и зашагал по комнате. – Мы одни, без свидетелей, – повторил он, как бы рассуждая вслух. – Поговорим откровенно. Вы считаете меня трусом, который хочет выслужиться перед американцами. Заблуждаетесь, мой милый!