Голые среди волков - Бруно Апиц

еще возникали мысли, он их отчетливо различал. Но между ними не было связи. Во рту пересохло, нёбо, казалось, было оклеено бумагой. Но это было вызвано его общим состоянием, Пиппигу не хотелось пить. Он долго лежал неподвижно, с любопытством прислушиваясь к своим страданиям. Душегуб, когда Пиппиг упал на пол, бил его сапогом по пояснице. Вероятно, с почками что-то неладно. Здесь, по-видимому, и был «очаг огня». «Неужели можно умереть от повреждения почек?» – удивился Пиппиг. Но эта мысль уплыла, явились другие мысли. «Как хорошо, что я… пистолеты… еще успел… днем позже и…»

Пиппиг застонал. Он вдруг вспомнил о Розе. Его как будто вызывали на допрос? По камере тогда блуждал луч света, это Пиппиг помнил. Он слышал также чей-то голос. Потом была тишина, большая тишина. Пиппиг испугался. Сколько времени прошло с тех пор?.. Мрак камеры, неподвижный, застывший, окружал его, как могила. Где же Розе? Что за это время случилось? Пиппиг чувствовал, как его сознание снова помрачается, он словно смотрел в мокрое от дождя стекло, сквозь которое ничего нельзя было разглядеть. Его охватил жгучий, гнетущий страх.

– Аугуст!

Гулко, как в подземелье, прозвучал этот крик ужаса где-то внутри Пиппига. А с пересохших губ слетел лишь чуть слышный вздох.

Розе, очнувшись от полузабытья, сел и прислушался, цепенея от страха: звали его или ему только почудилось? Тут до него вновь долетело его имя, но так слабо и беззвучно, словно оно рассыпалось на отдельные буквы. Одним прыжком Розе очутился подле Пиппига. Тот, почувствовав рядом живое существо, попытался прогнать застилавший глаза туман. Но это ему не удалось. От высоких сводов отражался каждый звук, и слова, которые он хотел произнести, превращались в крик и разносились многократным эхом. Пиппиг не издал больше ни звука, из груди вырывалось только горячее прерывистое дыхание.

Внезапно в коридоре послышались торопливые шаги. Они быстро приближались. В замке лязгнул ключ, вспыхнула тусклая лампочка под потолком, и в камеру мимо ночного дежурного, распахнувшего дверь, ворвался Гай. Он тут же набросился с кулаками на Розе, и тот зашатался под градом ударов.

– Сволочь! Отребье! Ты посмел мне наврать!

Гай тряс Розе, как ветку. В соседних камерах просыпались встревоженные арестанты. Восемь человек с вещевого склада стояли, прижавшись к дверям, и с испугом прислушивались.

Гай неистовствовал. Он орал, тряс Розе, швырял его на пол, бил, топтал ногами. Втянув голову в плечи, Розе барахтался словно под обрушившейся на него лавиной.

– Я вам все сказал, господин комиссар! – жалобно визжал он. – Прошу вас, прошу вас! Я больше ничего не знаю!

– А кто знает? – закричал Гай и загнал Розе в угол.

– Не бейте меня, господин комиссар! Пиппиг знает, он все знает. Меня это не касалось.

Ослепленный яростью, Гай рванул Пиппига с койки, но упавшее на пол тело осталось неподвижным. Розе в ужасе закричал, призывая на помощь.

Надзиратель с резиновой дубинкой подскочил к Розе.

– Ты заткнешь хайло? – рявкнул он и полоснул Розе.

Гай накинулся на неподвижного Пиппига.

– Говори, подлец, не то я тебя раздавлю!

Как полоумный, он топтал его сапогами.

Но смерть была благодетельна. Она уже стиснула властной десницей когда-то веселое сердце…

Заключенные в других камерах прилипли к дверям. Они слышали, как заперли камеру, где находились Пиппиг и Розе, и отскочили, едва по коридору затопали тяжелые шаги. Люди еще долго стояли, тяжело дыша, глазами отыскивая друг друга в темноте, когда неожиданно разорванная ночная тишина снова сомкнулась. Они не обменялись ни словом, но уснуть уже не могли.

Ранним утром блоковые старосты, вручая Кремеру рапортички, выпытывали у него:

– Что стряслось ночью в Малом лагере?

– Говорят, Клуттиг бушевал в шестьдесят первом блоке?

– Правда, что oн искал ребенка?

Бохов, принеся вместо Рунки рапортичку, тоже с любопытством расспрашивал лагерного старосту. Однако задача его была иная: собрать с помощью Кремера нужную информацию.

– Сходил бы ты в Малый лагерь и узнал, что там случилось!

Кремер понял, какое поручение скрывается за этими словами, и что-то проворчал, делая вид, будто событие его вовсе не интересует. Однако беспокойство и неуверенность сверлили его так же, как и Бохова, ибо маскировочную сеть, натянутую над Гефелем, Кропинским, Пиппигом и другими арестованными, а также над четырьмя поляками-санитарами в шестьдесят первом блоке и, наконец, над ИЛКом, да и над всей организацией, в эту ночь опять попытались разорвать, и всем, кто скрывался под ее защитным покровом, нужна была уверенность, не образовалось ли где разрыва.

В это утро заключенные, как всегда, вышли на поверку. Как всегда, гигантский квадрат стоял, равняясь на впереди стоящего и на соседа, и, как всегда, он по команде Райнебота: «Рабочие команды, стройся!» – после сутолоки распался на большие и маленькие группы, которые затем, после окрика: «Шапки долой!» – частью вышли за ворота в сопровождении конвоя, частью направились по аппельплацу вниз, к лагерным мастерским и служебным помещениям.

Но со вчерашнего для над вершиной горы Эттерсберг, казалось, подула струя свежего воздуха, и многие тысячи легких вдохнули ее. Где-то вдали что-то свершалось. Где-то грохотали танки, сотрясая землю, и людям на вершине горы чудилось, будто это первые толчки землетрясения. С того дня, как по лагерю прошел слух об эвакуации, а именно со вчерашнего дня, далекая действительность, из которой они были исключены, которую выискивали на истертых картах или слышали о ней в военных сводках по громкоговорителям, одним махом превратилась в действительность, непосредственными участниками которой они стали.

Клуттиг, Райнебот, начальник рабочих команд и свора блокфюреров стояли за коваными воротами, расставив ноги, подбоченившись или заложив руки за спину, и молча пропускали мимо себя поток выходящих на работу команд. В их испытующих взглядах, скользивших по обнаженным головам, угадывались затаенные мысли.

Команда за командой проходила через ворота: шапка в руке, руки по швам, глаза смотрят прямо.

Среди этой одноликой, серо-синей массы шагало много участников групп Сопротивления. Их пальцы, державшие рукоятки лопат, во время тайных вечерних сборов в подвале под бараком сжимали приклад карабина так, как их учил инструктор. Они шли мимо карцера, где мучили Гефеля, и их суровые лбы напоминали щиты, за которыми они таили свои мысли. Эти мысли были пока глубочайшим секретом, но уже становились фактом будущего, настолько близкого, что его можно было коснуться рукой… Но сейчас их руки были вытянуты по швам.

Заключенные знали, о чем думают те, кто разглядывал их у ворот. Мысли одних и мысли других были далеки друг от друга, как планеты в мировом пространстве, но если они столкнутся…

О Бухенвальд, мы