Голые среди волков - Бруно Апиц

уже проникли севернее Эйзенаха… Если эти сведения, принесенные Кодичеком и Прибулой, подтвердятся, то нет сомнения в том, что расстрел сорока шести задуман как подготовка к эвакуации, которая может начаться в любой час!

Вдруг опять завыла сирена, возвещая новую тревогу. Люди, теснившиеся в углу операционной, прислушались. Эскадра прогудела над безмолвным лагерем. Грозный налет! Собравшиеся молчали.

Богорский глядел на замкнутые, посуровевшие лица. Бохов, подперев голову кулаками, смотрел перед собой. Ван Далей прислонился к стене. На его широком лице отражалась бурная смена чувств. У Прибулы взгляд был жесткий, немигающий, губы сжаты. Кодичек, встретившись глазами с Богорским, потупился. Что крылось за общим молчанием? Богорский посмотрел на Бохова, тот тоже молчал.

Гул бомбардировщиков затих вдали. Где-то в гуще городских домов свистели и грохотали бомбы, медленно поднималось к небу буро-желтое зарево, возвращая на землю обломки, камни, щепки.

Где-то далеко от лагеря среди мечущихся, обезумевших людей сейчас свирепствовала и бушевала фурия войны. А здесь, в углу операционной, притаилась, сидя на корточках, пятерка людей, и между ними и пятьюдесятью тысячами обитателей лагеря, казалось, сама судьба просунула горсть других людей, числом сорок шесть, чтобы искушать этих пятерых, как некогда дьявол искушал Христа на горе. Ибо, если завтра утром сорок шесть умрут, значит…

Богорский не стал ждать, пока кто-нибудь заговорит. Он первым нарушил молчание, высказав то, о чем думали все:

– Если завтра сорок шесть расстреляют – значит, будет расстрелян мнимый ИЛК. Фашисты вообразят, что оторвали «головку», и теперь свободно проведут эвакуацию. Но мы с вами, товарищи, еще на месте, и организация не осталась без руководства. Мы можем спасти людей, много людей, ибо сорок шесть умрут за нас и за все пятьдесят тысяч заключенных! Разве это не хорошо?..

Ban Дален поднял брови, Кодичек снова потупил глаза, Прибула тихо ругнулся, ему не сиделось на месте. Не рискуя вскочить – могли заметить через окно, – он беспокойно ерзал.

– Нет! – тотчас ответил Бохов, глядя в лицо Богорскому.

Это «нет», словно ключ, отомкнуло сердца, Прибуле хотелось сказать так много, но он лишь с жаром восклицал по-польски:

– Не, не, не!

Теперь и Богорский, как ван Дален, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Он устал, но испытывал облегчение.

Бохов заговорил о другом.

– Вместе с ребенком, – сказал он, – к нам вошло несчастье. Но ребенок бесследно исчез. Кто его унес? Это мог быть только один из нас. Ребенок польский. Ты унес его, Йозеф? – спросил он Прибулу.

Поляк всплеснул руками:

– Я?.. Я сам спрашивать, где дитя.

– Может быть, ты, Леонид?

Богорский открыл глаза и тоном, внушающим доверие, ответил:

– Я не уносил ребенка.

Ван Дален и Кодичек тоже заверили, что они тут ни при чем.

Каждый из них говорил правду, – у Бохова было на это чутье. Подозрение легло на отсутствующего Риомана. Однако все, даже Бохов, были уверены, что француз не мог этого сделать. Бохов поднял руку.

– Ну хорошо, – сказал он, – допустим, его взял Кремер. Куда бы ребенка ни унесли и кто бы это ни сделал, малыша больше нет, он исчез… Но я должен вам кое-что сказать. – Бохов приложил руку к груди. – Во мне многое изменилось. Мое сердце, товарищи… –    Он боролся с собой, не решаясь сделать признание. – Когда меня сюда доставили, я сдал свое сердце вместе со всеми пожитками на вещевой склад. Оно мне казалось бесполезной и опасной вещью. Здесь оно было ни к чему. Я думал, что сердце делает человека слабым, мягким, и я никак не мог простить Гефелю, что он… –    Бохов задумался. – Я представляю в ИЛКе немецких товарищей, а кроме того, отвечаю за интернациональные группы Сопротивления. Вы доверили мне эти обязанности. Значит, я хороший товарищ, не так ли?.. Нет, я плохой товарищ! – Он протянул руки, как бы отметая возражения. – Я хотел, чтобы вы это знали! Вы должны знать, что я был высокомерен. Возомнил, будто я умнее других. А это оказалось самомнением и жестокостью. Бездушной жестокостью! С тех пор как ребенок появился в лагере и все больше людей своими сердцами возводят защитный вал вокруг его маленькой жизни… Гефель, Кропинский, Вальтер Кремер, Пиппиг с товарищами, поляки-санитары из шестьдесят первого, вы сами, тот неизвестный… с тех пор, как все это началось, товарищи, и никакой Клуттиг или Райнебот не в силах пробить этот вал, мне стало ясно, что я плохой товарищ, ясно, как мы сильны, несмотря на унижение, ясно, что Гефель и Кропинский сильнее самой смерти.

Бохов окончил свою исповедь. Все молчали, потрясенные. Богорский уронил голову на грудь, казалось, он спит. Взволнованный Прибула на коленях подполз к Бохову, обнял его и заплакал у него на плече. Бохов прижал к себе молодого поляка.

За стенами была мертвая тишина. Тревога придавила лагерь.

Выждав, пока Прибула успокоится, Бохов освободился из его объятий.

– Мы должны принять решение, – сказал он. – Но сначала надо хорошенько подумать: есть ли возможность спасти сорок шесть товарищей! Верно, Леонид, нам надо их спасти?

Богорский, словно очнувшись, поднял голову.

– Так и я думаю, – просто ответил он. – Я должен был заглянуть в наши сердца, где глубоко запрятаны мужество и человечность. Сорок шесть товарищей не должны умереть. Они должны жить! Или умереть вместе с нами. Так я считаю.

– Я тоже об этом думал, – признался ван Дален. – Если они умрут, то… –    Не договорив, он молча кивнул Богорскому, а затем решительно продолжал: – Мы поставим сорок шесть товарищей под защиту ИЛКа! Мы их спрячем! Многих можно укрыть в лазарете. Остальных устроим в лагере. Тайных нор здесь достаточно.

– А потом? Что будет потом? – спросил Кодичек вовсе не из страха – он был просто озабочен.

Однако Прибула понял его неверно.

– Ты хотеть быть трус? – крикнул он.

Бохов обнял поляка за плечи.

– Юный польский друг! Разве мы трусы, если проявляем осторожность?.. Да, товарищи, сорок шесть ИЛК берет под свою защиту! Мы их не выдадим!

– Десятерых я устрою в лазарете, – пообещал ван Дален. – Сделаем им уколы, повышающие температуру, и они ничем не будут выделяться среди больных.

– Почему бы не спрятать всех сорок шесть в нашей яме? – спросил Кодичек. – Там места хватит.

– Нет, – возразил Богорский. – Когда горсть песка лежит кучкой, ее можно убрать одним взмахом лопаты. Нужно рассыпать песок, тогда его не соберешь. Спрятать в лазарете можно не больше двух, остальных надо разбросать по лагерю.

– А если все-таки кого-нибудь найдут? – спросил Кодичек. – Неужели отдать его на произвол судьбы?

– Мы никого не отдадим, – ответил Бохов. – До сих пор мы всегда лишь обходили опасности.