Глаза Моны - Тома Шлессер

померещилось, что все взрывается. И из этого Анри вывел свое заключение. Но что бы он сказал, если бы ей померещился не взрыв бомбы, а что-нибудь другое, например, огромный торт, или географическая карта, или какой-нибудь зверь? Выводить окончательное суждение о картине на основании субъективного, мимолетного впечатления – разве это правильно? Но главное, что заставило ее увидеть именно то, что увиделось?

– Диди, – спросила она, – а почему мне почудился взрыв, когда на картине все цветет?

– Так проявилось твое подсознание, Мона.

– Мое что?

– Подсознание.

– А что это еще такое?

– Видишь ли, неподалеку от Климта в Вене, на улице Берггассе, 19 жил один ученый доктор, о котором как раз во время создания этой картины стали много говорить. Художника, должно быть, заинтересовала идея доктора о том, что наши действия определяются мыслями, в которых мы себе не признаемся. Подсознание – это потаенная часть нашего ума, иногда дающая о себе знать наяву в странных ассоциациях, неожиданных сближениях, которые приходят нам в голову, как тебе вот сейчас. Но совершенно свободно подсознание выражает себя, когда мы спим, в наших снах. Это оно, подсознание, открывает нам в посланиях, которые мы не сразу можем понять, то, чего мы желаем или чего боимся, часто сами того не зная, не позволяя себе сформулировать эти желания и страхи. И страдаем мы, по мнению этого доктора, именно оттого, что они остаются подавленными, спрятанными от нас самих. Поняв это, он изобрел новую профессию, которой сам же стал заниматься: она состояла в том, чтобы предоставлять пациентам возможность совершенно свободно, не боясь осуждения, говорить о своих страхах, желаниях, о своей любви и ненависти. Таким образом он приносил им облегчение, покой, возвращал уверенность в себе.

– Но как это ему удавалось, раз все запрятано у нас в голове?

– Он придумал особые средства, похожие на гипноз.

– И как звали этого ученого?

– Зигмунд Фрейд.

– А кто же он был по профессии?

– Психиатр.

33. Вильгельм Хаммерсхёй. Слушай свой внутренний голос

Мона в жизни не слышала такого неприятного звонка, резкого, дребезжащего, хриплого, как будто доносящегося из другого времени. Отец же ее, услышав этот звук, встрепенулся и схватился за волосы, как сумасшедший. Это звонил стоявший в лавке перед ним дисковый телефон. Поль снял трубку и закричал:

– Это ты?

– Камилла у телефона, – ответил голос в трубке.

Поль вскочил со стула. Он был в полном восторге.

Тогда Мона все поняла, отцу наконец удалось сделать то, над чем он так долго и упорно трудился: он вставил мобильное устройство в старую бакелитовую трубку 1950-х годов и заставил его заработать. Прижав губы к микрофону, он поцеловал жену и признался ей в любви. Потом подскочил к Моне, обнял ее и заявил, что летом они обойдут всех старьевщиков и скупят у них древние аппараты, чтобы переделать в изобретенную им модель. Его трясло от возбуждения. Мона с улыбкой смотрела на отца. Круги под глазами исчезли, цвет лица стал здоровым. Поль явно помолодел, скорее всего потому, что больше не пил.

Но Моне почему-то было не совсем приятно видеть отца таким счастливым. Она сама себе удивлялась: кажется, надо радоваться! Однако ее детского опыта хватило на то, чтобы понять, в чем тут дело: в ней проявился потаенный страх, что это счастье закончится. Так иногда бывает: когда какая-нибудь трудность преодолена, осталась позади, когда все уже хорошо и безоблачно, вдруг возникает тревожное предчувствие того, что горе вернется, и это еще мучительнее, чем было горе реальное. Человеческой психике легче принять существующую проблему, чем страх перед вероятной. Мона постигла это в свои десять лет.

Инстинкт толкнул ее на насмешливую выходку: она изобразила жестом, будто поднимает бокал за хорошую новость и приглашает отца тоже выпить по этому поводу. Веселья Поля как не бывало. Ему стало горько и обидно.

– Это все, на что ты способна? – с упреком спросил он, огорченный ее хладнокровной жестокостью.

Мона и сама себе ужаснулась, ей вовсе не хотелось задеть отца. Ей просто надо было проиграть в уме возможность снова увидеть отца пьяным, надо было наложить эту неприглядную картинку на фон радостного события. Она подавленно молчала, а обиженный Поль замкнулся в себе.

Перед сном Камилла, поняв по лицу мужа, что что-то не так, стала его расспрашивать. Поль нехотя пересказал ей, что случилось в лавке. Она, с растрепанными волосами, рывком села в постели и резко сказала:

– Ты что, дурак? Твоя дочь это сделала, чтобы прогнать страх! Что тут непонятного?

Да, теперь он понял. И да, какой же он дурак! Круглый идиот! Поль бросился в комнату Моны. Она еще не спала. Он ласково ей улыбнулся:

– Прости, дорогая, я пришел чокнуться с тобой! Твое здоровье!

Воображаемый бокал блеснул в полумраке.

* * *

Лето только началось, но уже установилась страшная жара. Под этим предлогом Мона выпросила у деда сразу две порции шоколадно-ванильного мороженого и слопала их, пока они шли через сад Тюильри. Мона, как зачарованная, смотрела на стробоскопические игры солнца в листьях деревьев. Она закрыла глаза и что-то мурлыкала, наслаждалась ритмичными вспышками и переливами света под веками. Ей казалось, она наблюдает за целыми помещающимися внутри нее галактиками. Анри научил ее красивому слову “фосфены”, которое означает эти цветные пятна на сетчатке, и походя упомянул двух американцев: художника Брайона Гайсина и инженера Иэна Соммервиля, создавших в начале 1960-х годов так называемую Dreamachine, машину сновидений, которая с помощью подобных оптических феноменов погружает человека в состояние дремоты. Она состояла из цилиндра с прорезями, надетого на лампу, который ставили на вращающийся диск. Человек должен был закрыть глаза и сконцентрироваться на этом устройстве. Моне, конечно, захотелось испробовать такую штуку на себе.

– Теперь таких больше нет! – возразил Анри.

– Папа мне сделает!

В такую жару посещение музея Орсе сулило приятную прохладу, потому что Анри выбрал на сегодня написанный в холодных тонах интерьер кисти великого северного художника с нордическим именем Вильгельм Хаммерсхёй.

На картине изображена сидящая спиной к нам и лицом к стене женщина, одетая в плотную черную юбку и серую кофту с прорезью сзади. Над круглым воротничком – шея с выступающими позвонками, еще выше – затылок и голова с собранными в шиньон каштановыми волосами. Женщина занимает центральное место на холсте. И хотя симметрия неполная: линия плеч слегка перекошена в правую сторону, и правая рука чуть оттопырена назад, все же композиция на удивление правильная и безупречно гармоничная. Ни