Прощание с пройденным - Владимир Николаевич Крупин

Хочется, конечно, но не получится. По-человечески – это тогда, когда будем жить по-Божески.

Опять и опять разгорается наступление на всё святое. На семью. Разорвать её, перессорить родителей с детьми, развратить молодёжь, опошлить отношения. Нападение на память. Обгадить прошлое страны. Переписать историю, извратить её, обвинить во всех бедах русских. Нападение на достоинство мужчин – лишить их всех прав. На женщин – превратить их в мужиков. На природу – обокрасть, изуродовать. И особенно на школу – производить англоязычных недоумков.

Но что негодовать на развратителей, когда видишь, что им легко развращать. Нет сопротивления теле- и радиопошлости, никто, например, в суд не подал на режиссёра фильма «Убить Билла», хотя он научил многих женщин и девушек убивать (Рязанская женская колония. Именно оттуда взято это утверждение).

ОЧЕНЬ ПРОСТО объясняла мама значение слов мужчина и женщина. «Жен-ЩИ-на, – говорила она, – варит щи. А муж – ЧИНА имеет чин, чина».

АВТОР ГРАММАТИКИ Мелетий Смотрицкий, первопечатник Иван Фёдоров – это всё монахи. Университеты России созидала церковь. Да-да.

БУНИН ВЕТХОЗАВЕТЕН. Звериное брожение чувств, обоняние, осязание, плотскость. «Солнечный удар», что тут? Блуд и похоть. «Тёмные аллеи» действительно тёмные по смыслу. Даже «Чистый понедельник». Утром идти в монастырь, дай напоследок потешусь, будет что вспоминать. Он, страдая, «пил коньяк чайными чашками, надеясь, что разорвётся сердце». Это любовь? «Захар Воробьёв», зачем? И всё так написано, что всё видишь: цвет и свет, и всё слышишь. Конечно, очень действует.

ЯЗВА ЖЕЛУДКА всё-таки лечится, но язва либерализма живуча, от неё сплошная непрерывная изжога. Неужели она навсегда? То язва обостряется, то притихает, но жива. Наворовали и опять хотят воровать. Снова хотят управляемого хаоса. Царство зверя сформировано, но зла пока не накоплено для захвата полной власти над Россией. И вся злоба мира опять на нас. Но «мы гонимы миром, но не оставлены Богом».

ПЕРИОДЫ ЖИЗНИ. Их по-всякому считают: кто по три года, кто по семь, кто вообще по двенадцати. Я всяко примерялся – не подхожу. В начале у меня был главный период, определивший всю жизнь, – это младенчество, детство и отрочество. Здесь основание всего: характера, привычек, убеждений. Это счастье семьи, верность дружбе, безкорыстие, это родители, школа, книги, братья и сёстры, друзья. И главное ощущение в период атеизма: мама: «Чтобы я о Боге ничего плохого не слышала! о Боге плохо говорить нельзя!» Это радость Пасхи! Солнце, тепло! Чистые рубашки, крашеные яйца!

Когда нас, после 56‑го года, стали закармливать словесами о культе, о ГУЛАГе, о нищете, безправии, о безгласности, всеобщей запуганности, я думал: а я-то где жил, в какой стране? Почему у меня всё было хорошо, даже очень? Ну да, бедно жили, но так жили все (откуда я знал, что не все), с голода не умирали, в семье царила любовь, и радостны были наши бедные застолья и вечера при керосиновых лампах, при трёх, а потом при пяти-семи-линейке. Потом и электричество, пусть только до одиннадцати. Сенокос, заготовка дров, грядки, прополка и окучивание картошки, чистка хлева, выхлопывание половиков, натаскивание воды из колодца для дома, для скотины, для поливки, разве это в тягость? Школьная «тимирязевка», теплицы. Постоянные кружки в школе: и тракторный, и театральный, детская, школьная и районная библиотеки, зимние соревнования и летние походы (о, наша река! наши луга и леса!), работа в лесопитомниках, дежурство на лесхозовской пожарной вышке, работа на кирпичном заводе… Какое ещё счастье нужно человеку для счастья?

А дальше следует юность. Но ощущение, что у меня юности почти и не было: я был моложе одноклассников на два года, кончил школу в пятнадцать лет, а в шестнадцать уже работал на взрослой должности литсотрудника районной газеты. Через два года слесарь по ремонту, потом трехлетний период службы в армии, где тут юность? По-моему, я же и писал: «Как тяжело, когда душа в шинели, а юность перетянута ремнём».

Юность настигла меня в институте, уже в московской жизни. Да, без Москвы вряд ли бы что из меня вышло. Её музеи, выставки, библиотеки, наш любимый вуз, его аудитории, прекрасные преподаватели, вечера, радостные осенние выезды на картошку, летом в пионерские лагеря. Концерты для детдомовцев, литобъединение «Родник», стихи и влюблённости. Ещё же параллельно многотиражка на мясокомбинате, тоже особая страница.

И отдельной строкой женитьба на самой красивой, умной девушке Наде.

Потом… ну потом телевидение, знаменитая 4‑я программа с осени 67‑го. Был редактором дискуссионного клуба. О предварительной записи понятия не имели, всегда шли в прямой эфир. Мои симпатии уже не колебались, ещё в вузе ездил на конференции в ИМЛИ. Вначале по просьбе учёного-инвалида Ю.А. Филипьева, которого на коляске выкатывал на прогулку по аллеям Воробьёвых гор (книга «Сигналы эстетической информации»), потом и сам стремился слушать умных людей. Приглашал Вадима Кожинова, Петра Палиевского. С другой стороны были Данин, Рунин, Пекелис.

Очень много писал пьес и сценариев, зарабатывал на кооператив, так как жили в крохотной комнатке с родителями жены. Писал круглосуточно. Помногу сидел в исторической библиотеке в Старосадском переулке. Это тоже было писательством, к сожалению, провалившемся в чёрную дыру телеэкрана. Потом попытка уйти на вольные хлеба. Не получилось – бедность, непечатание. Потом, четыре года, издательство «Современник». Первая книга. Уход (снова в бедность) из штата на шесть лет до назначения главным редактором журнала. Журнал испортил зрение, измочалил, но что-то же и сделать в нём удалось. Потом ни с того ни сего всякие посты, которых никогда не желал: секретарство – и в Московской писательской организации и вообще – олимпийская высота – в СП СССР. И член Комитета по Ленинским и Государственным премиям. Вначале оно, может, и тешило, но потом взыскивало платы здоровьем, бедностью. Желал известности? А что она? Это арифметика. Я знаю сто человек, а меня знает тысяча, вот и всё.

Это были даже не периоды, как-то не вспоминаются они. Может быть, больше давали друзья, поездки по стране и на родину, книги и, конечно, работа, работа, работа… над чужими рукописями. В журнале я понял грустное правило: ты автору друг до его публикации – и ты враг навсегда, если рукопись отклоняешь. А отклонять приходилось девять рукописей из десяти.

Особый раздел жизни – поездки. «Благослови, Господи, вхождения и исхождения», отъезды и приезды, вылеты и прилёты, отплытия и приплытия. Посчитал как-то, что я больше трёх лет прожил в поездах, не менее полугода в самолётах, также и на кораблях. Да и пешком топал и топал. Если во время Великорецкого Крестного хода идёшь каждый день часов шестнадцать, то и идёшь непрерывно трое суток. За