Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

в Сарбае, который ты взял темой своей работы? Ты же сидел в техническом отделе Соколово-Сарбайского комбината и украл все материалы. Если бы на моем месте был кто-нибудь другой, он бы отдал тебя под суд.

Ж а р а с. У тебя нет доказательств. Ничего ты мне не сделаешь.

Н а р и м а н. А совесть? Она молчит? Не грызет тебя по ночам?

Ж а р а с. Возможно. Поэтому я тебя и ненавижу. Лучше будет нам держаться друг от друга подальше.

Н а р и м а н. Однако мы уживались с тобой в интернате. Жили в одной комнате, сидели за одной партой. Просяную болтушку ели из одной миски. И хватало места нам обоим.

Ж а р а с. Что с того, что хлебали мы из одной миски? У каждого своя дорога. Уравниловки не может быть. Из одного зерна кукурузы прорастает два стебля. Один высокий, дает полные, хорошие початки. Другой низкий, слабый, вялый, и такие же у него зерна.

Н а р и м а н. А ты помнишь Луку Кузьмича? Нашего воспитателя? Не он ли учил нас быть честными, поддерживать друг друга, никогда не делать зла?

Ж а р а с. Есть лучший воспитатель — жизнь. Или ты не понял этого до сих пор?

Н а р и м а н. Та жизнь, которую знаю я, не учит подлости, не учит быть жестоким, расчетливым и злым.

Ж а р а с. Эх, Нариман! То, что ты говоришь, слюнявая жвачка из слов. Можешь вымазать себе ею голову. Ты и в детстве был идеалистом. Ничему до сих пор не научился. Мне моего ума вполне хватает, ни у кого не прошу и сам не жалуюсь. Во всяком случае, мой разум не даст мне заблудиться.

Н а р и м а н. Твои обвинения, Жарас, смехотворны. Разве за это ненавидят? Дыни, драмкружок, медаль… Не слишком ли мелко, Жарас? Или ты возненавидел меня, когда увез Тан-Шолпан, — мне же принес зло?

Ж а р а с. А просяную болтушку помнить не мелко?

Н а р и м а н. Нет, Жарас! Общую миску надо помнить всегда…

— Дядя, да скажите, наконец, кого вы ищете?

Нариман виновато посмотрел на дежурного. Где-то за углом скрылся Жарас, и только красный лисий хвост мелькнул за ним. Мальчик с нетерпением смотрел на странного гостя.

— Выходит, ты не знаешь Луку Кузьмича?

— Да нет у нас такого человека! — с отчаянием сказал мальчик.

* * *

Было еще темно, когда он пришел на автовокзал. Через пять минут отходил первый автобус на Карасай, но все билеты оказались проданными. Через два часа отправлялась вторая машина. Однако Нариману показалось, что если не уедет именно этим уходящим автобусом, то что-то безвозвратно потеряет. Это чувство толкнуло его к шоферу.

— Товарищ, захватите меня с собой! Я стоя доеду, мне места не нужно. Очень тороплюсь!

— Ну что вы! Рейс долгий, стоя ехать нельзя. Нам строго запрещено брать лишних людей. Вы человек грамотный, все понимаете. Ждите следующей машины, — сказал шофер.

Пассажиры, уже занявшие места, с интересом прислушивались к разговору. Все же развлечение. Одни смотрели жалеючи, сочувствовали, другие равнодушно скользили по нему взглядом, третьи радовались, что у них есть билет и свое законное место, с которого никто их не сгонит, а четвертые злорадствовали. Разные ехали люди. Что за дело до чужой нужды, самим жить надо. Хорошо, что мало таких, а то и жить не захотелось бы.

Если упорно бить, то и бога убьешь. Капля камень долбит. Даже железное, пропахшее бензином, закаленное дорожными испытаниями сердце шофера можно смягчить. Уже взявшись за руль, он милостиво кивнул:

— Ну ладно! Садись!

Пожалел. Зато не было жалости в окаменевших лицах пассажиров, занявших мягкие и удобные кресла и не намеренных уступить их кому бы то ни было. В их глазах стыла неприязнь к лишнему в салоне пассажиру, потому что он стеснял, мешал наслаждаться своими законными, оплаченными удобствами. Занозой торчит у всех в глазу Нариман. Тем временем автобус пробрался по пробуждающимся улицам города, выскочил на волю и помчался по широкому тракту, как хорошая гончая. Слева остались густо-желтые дымы химзавода.

У спуска к реке Асса сошел пассажир с удочками и бреднем. Нариман поспешил занять освободившееся место, и все пассажиры сразу показались ему добрыми и любезными людьми. Пожилая толстая дама, сидящая у окна, обмахивает газетой разгоряченное лицо. Слева тянется гора, напоминающая скакуна с развевающейся по ветру гривой. Почему-то вспомнились стихи балкарского акына Кайсына: «Смерть пощады не знает. И, упав на бегу, черный конь умирает на белом снегу…» Это Большой Бурул. Бурая гора, гнедой конь…

С грохотом проскочил автобус через деревянный мостик. У въезда на мостик табличка: «р. Асса». Без этой таблички никто бы не подумал, что удостоился чести переехать через реку Ассу, — так не похожа эта ленивая струя на настоящую реку. Но Асса не всегда бывает такой. И нельзя пренебрежительно к ней относиться. В детстве ему пришлось целый год прожить на берегу Ассы, в интернате Жаныса. О, тогда это был могучий поток, который никому не давал перейти себя! Широкая была река, способная легко заглотить верблюда, и в водах ее водилось много разной рыбы. Такую реку не стыдно было назвать «дарья», как Сыр и Аму. А теперь это слабый ручей, которых много в саях. И эту реку легко укротил человек. Поставил плотину, отнял у воды волю, заставил служить себе.

За могучей гривой Бурула высятся снежные вершины, вонзаются в самое небо. Ослепительно сверкают они. Это вершины небесных гор Аспантау. За ними показался Каратау, изогнутый, как старинный боевой лук. В стороне заблестела круглая чаша озера Биликуль, берега которого поросли рогозом и камышом. Оно лежит справа. Асса потеряла воды свои, и озеро обмелело, стало маленьким. Со стороны гор в предрассветной серой дымке поплыли, потянулись к озеру стаи серых диких гусей.

Тянулись один за другим к воде призрачные косяки. Летели бесшумно, как тихие материнские песни. Гора казалась матерью, склонившейся над колыбелью ребенка в предрассветной мгле, чтобы дать ему грудь, тяжелую от молока, а потом в полудреме пошептать ему песню об улетающих птицах, о времени, когда спят все и только правоверные встают ради сарести, боясь своего бога. Величественны и спокойны горы. Они никуда не торопятся. Глядя на них, Нариман забывал о тектонике, геологии, климате, почве, географии… Эти горы всегда казались ему живыми, имеющими громадное пурпурное сердце, яркое, как солнце, великодушное и бессмертное. Вон та высокая гора похожа на мать, а остальные на аульных старушек в белоснежных тюрбанах. Они всегда выходят к тебе навстречу, когда ты приезжаешь в аул. Они обнимают тебя, и целуют, и гладят твое лицо дрожащими от любви руками, и ласково говорят:

— Птенчик наш, ты прилетел в родное гнездо, айнайлайын! Да буду я жертвой для тебя!