Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

и всеми моими братьями и сёстрами, да простят меня наши маны и гении. Откровенно говоря, никогда ещё мне не хотелось остаться во всём свете одной, как тогда, чтоб кругом не было никого, кроме меня и сына.

Даже рабыни в мужнином доме убирали меня, чрезмерно загоняя заколки в волосы. Они не любили меня, навроде им передалась нелюбовь хозяина, и хотя я была доброй женой по первому праву мануса, никто не радовал меня, кроме сына и мурен в бассейне, на вилле в Баулах…

***

Дождь в Риме похож на Марсовы стрелы. Он гудит и шуршит, и всё напевно бормочет, смывая с крыш остатки человеческого и питая воздух духом Геликона… Как хорошо, когда он стреляет в смертных то холодными долгими пассами, то короткими ударами, похожими на удары фасций. И всё он смиряет, создавая на улицах образцовую тишину, сумеречную чистоту, поднебесный покой, разгоняя плебеев и всадников.

Как я любила дождь в Риме, шествующий царственными шагами по Городу, судьба которого быть заодно с Богами, его напевный шёпот: голос няньки у колыбели, забывшей о покое…

Агриппина тоже любила дождь, как и я и снова звала меня к себе, рассказать о молодых годах.

Когда на Понтийских островах с ней оставалась одна Ливилла, сестра и наперсница, они мирно, как деревенские кумушки ворковали за пряжей, мечтали, как вернутся в город, и, как примут их там. Агриппина скучала о сыне, которого оставила со старой Лепидой, так далеко… Что без неё щёки его покроются пухом юности, без неё он будет бороть сверстников в поединках, без неё будет бегать по палестре, упражняясь с копьём и щитом. Всё это увидит старая гадина Лепида, а не Агриппина.

– Чудилось, что позже, будет и мне поднесена пиршественная чаша, но без яда, а полная божественного фалерна. Да, хотя бы бобовая каша, или жертвенный полбяный хлебец, но только чтоб напитал их Город своим очистительным духом, чтоб дали они моей душе успокоения и умирения… – говорила Агриппина и слёзы промелькивали в её чуть раскосых, оливковых глазах, смотрящих прямо и твёрдо.

– Я хотела вернуться в Рим без Гая, без того, кого называли Калигулой, в Рим, без него, моего брата, который давал справедливые уроки унижения этим разомлевшим в довольстве сенаторам, словно они священные животные египтян, и могут жрать, совершенно безнаказанно, всех, кого им кинут на потребу, живущие только ради услаждения собственных желудков.

Так говорила сама Агриппина. И я была согласна с ней, но молчала.

А эти блестящие всадники, патриции, возлежали на пирах, не считая рябчиков и рыб, забыв Колумеллу, который приказывал правителям быть с народом, быть, как народ, и тогда бы они поняли его, и не глупили бы больше, и не кидали бы, вдруг, словно очнувшись от своего масляного сна, миллионы сестерциев на кровавую арену Цирка и Театра, чтоб заткнуть вонючие глотки бедноты из которых воют голодные кишки, но они всё равно звучат тише, чем звон мечей, развлекающих толпу гладиаторов.

Да, Империя извратила нравы, и сейчас, я чувствую, что вскорости, наступит то время, когда под жерновами сгинет зерно, а муку размечут, так и не спекши из неё хлебов.

Мои дюжие ливийцы так убаюкивающе носили мои октафоры по улицам, что даже занавеси не дрогали, когда приходилось останавливаться из – за клятых толпищ, покуда доберёшься до садов, на ту сторону Тибра…

Разве можно, глядя в эту синезарную даль небес, на белый Форум, на тонкожильчатый мрамор, своими розовыми пластами украшающий перистили домов, на шумящую водицу, стекающую с крыш в имплювий, говорящие водоразборные фонтаны, думать о плохом?

Можно и не замечать прелести платановых аллей, зелёных садов Октавии, широкого Марсова поля, можно, наконец, утерять нить воспоминаний о прогулках в портиках и о первых днях юности, но не забыть мне шумных взвозов и оглушающего крика в теснине Аргилета, навозных мостовых Велабра, грязной Субуры, орущей на все голоса, с её разношёрстными торговцами и рядами, с вечными водопроводчиками, разнимающими улицу, чтоб подвести воду в инсулы, благоухающие потроха в корзинах разносчиков, детские лепёшки на сале, которые так хорошо прихватить по дороге в школу… Да, этого не забыть!

Между тем, новый император, Клавдий, начал с яиц, а окончил вовсе не яблоками, а фасциями… Ибо суд был для него слаще и интереснее Мессалины, развлекающей весь Город своими мерзкими похождениями, пока её навек не охладили в Ламиевых садах. Несмотря на своё невозможное любострастие, Валерия Мессалина была добра. Вполне достойно быть женщиной, если ты ей родилась, но весьма стыдно быть женщиной, если тебя изволили выплюнуть на этот свет в мужском обличье. Валерия не извращалась, а охотно доказывала Клавдию его прямое отношение к роду тех старых козлов, которые так любят потереться о молодую пышную красоту своими изношенными кожами, лишь бы в них зажглось ещё раз, лишь бы вспыхнуть больными членами, полапать жизнь стылыми, вывороченными пальцами.

Действительно, лично мне Валерия Мессалина не была омерзительна, её неприкрытая радость к любви могло только веселить. Жаль, всё – таки, что она умерла так рано и оставила Октавию и Британника сиротами…

Однако, когда началась та глупая суета вокруг овдовевшего Мессалиной Клавдия, и бабьё, вульгарно тряся подолами так и пыталось занять левое место на ложе подле императора, откуда удобно есть, и всё видно, и впереди не маячит причёска соперницы… Хотя, что я говорю! Возлежать на ложе за обедом, я начала только при Нероне, а дурак Клавдий «чтил» традиции.

Слава богам, и его прибрали!

Говорят, Агриппина не собиралась его соблазнять. Так вышло. Однажды, она пришла к нему, и была полночь. Так как он был жуткий грязнуля и ходил всегда обляпанный, смешной, и льстил бы себе дурацкими слюнями, она сама вымыла ему руки померанцевой водой. Дядюшка робел перед племянницей, но темнота позволила вымыть ему ещё и ноги, а потом… А потом Агриппина стала женой Императора. Хотя и не первой, но зато последней… И какой она была плохой женой!!!

Моя хозяйка, супруга Авла Волюция, однажды, сидя со мною, десятилетней девочкой, за пряжей, сказала мне дорогие слова, которым и цены нет. Тогда же я запомнила их навсегда.

– Актэ, мужчины забывают, что не они правят на этом свете, а мы. Всё в мире случается из – за нас, женщин, мы причина их жизни, но и причина их конца. Но никогда не говори им об этом, пусть думают, что мы этого не знаем. Говори с ними о нарядах, причёсках, пей и ешь с ними, люби их… но правь ими молча. Женщина может всё. Руководя мужчиной мы начнём и закончим войну, построим и разрушим город, создадим новых богов и свергнем старых… Тайна творения дана женщине свыше и всё мы можем, когда захотим!

Так она сказала мне. И я похоронила эти слова в своей голове, а вечером снова пошла к Луцию, который уже ждал меня.

***

Отчего же все преступления происходят под покровом ночи?

Накануне Луперкалий я была в оживлённом волнении. Дрожали, казалось, даже перстни на моих пальцах, рабыня не могла уложить прядь к пряди.

В зеркале, блистающем медью, я глядела на своё молодое и глупое лицо. Кудрями завивались над ушами золотистые волосы. Да, они были прекрасны… не тронутые сединой, живые и льющиеся. Кормилица Нерона, Эклога, шла следом за мною, под тенью перистиля, неся в руках тёплый шерстяной плащ. На беду она сколола мою одежду золотыми булавками на плечах. И я их потеряла.

Луций встретил меня в темноте. Только три масляных лампиона бесчадно посверкивали справа и слева от его белого ложа, крытого леопардовыми шкурами и занавешенного косским шёлком пурпурного цвета. Он сам отпер мне дверь, как только расслышал шёпот Эклоги, принявшей мой плащ. Та села у дверей, поодаль от центуриона, стоявшего на своём обычном месте, в тени от выхода в атрий.

В истомном полумраке были видны только очертания его тела: курчавая голова, короткая туника, над которой смеялся весь дворец, и глаза,