Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

блеск которых так лихорадочно возвещал о его страсти… Глупый мальчишка думал меня обласкать, но только напугал, схватив за руки, за оба запястья, и усадив на ложе.

Рим уже утих. Только вдали слышалась деревянная колотушка, да где – то истошно вопила какая – то женщина. Видно, её схватили наши друзья, которые часом раньше, как только окончился ужин, вышли пошалить на Аргилет, облачившись в тёмные одежды и прихватив с собой ножи.

Луций тоже это услышал, замер, подбежал к окну и сквозь ставни стал прислушиваться, оскалившись, как волк.

– Слышишь? Это недалеко от лупанария кричат! – восторженно взвизгнул он, обратившись ко мне.– Пойдём к ним! Там весело.

И тут же подскочил к ложу, как актёр на сцене, изменив настроение и вид.

Я сидела, вжавшись в леопардовый мех, чуя его под тонкой тканью наряда, который весь светился насквозь от хитрого света лампионов. Ладони мои успели вспотеть и сердце так и бесилось в груди, как от трясучки. Луций сел рядом, поглядывая на меня одним глазом, лишь слегка повернув голову.

– Ты боишься? – спросил он меня, наконец.– Неужели и ты тоже?

Я опустила голову. И тут мне хотелось быть смелой, но слова капали, как смола из раны дерева.

– Я знаю, что ты что-то придумал… и не могу выделяться смелостью, являясь только женщиной.

Луций захохотал клокочущим смехом, идущим из глубины его юношеской безволосой груди.

– Это правда… Но я хотел сказать совсем другое, а сказал – это! Зато я услышал то, что ожидал…

Меня не поколебали его слова. Да и что мне теперь терять?

– Славно. Вот и всё… теперь ты доволен.– сказала я.

– Чем же? – спросил он, укладываясь рядом со мною, и похлопал ладонью по ложу, приглашая лечь и меня.

– Я не хочу говорить. Мне это трудно, особенно сейчас. Может, тебе нужен добрый совет? Почему ты звал меня…

Луций смешался. Он глядел вдаль, чему – то легко улыбаясь и на его лице было нехорошее выражение ложного стыда. Хотя, возможно, это было только ради смеха. Но мне было не смешно. С чего же он начнёт?

– Я всё вспоминал себя маленьким, и мне становилось стыдно.– вдруг начал он.– Я застыдился самого себя и своих дел, и тебя, и того, что мать и отец были бы недовольны мною… Всегда недовольны. Ведь они не воспитывали меня…

– Тобой были недовольны многие. Недовольны они и сейчас. Этого достаточно.– ответила я, съязвив, вспомнив, о Тиберии. – Ты достоин такого родича, но, даже ему далеко до тебя. Не хватает, разве, спринтиев: они бы изрядно украсили твоё скучное существованье.

Луций поднял на меня голову и улыбнулся снова. Я в тот миг не могла поверить, что буду любить его любым.

– А почему бы не добавить спринтиев? И отравить потом всех, кто мне надоел?

– Разве тебе ведомы судьбы людей? Ты, хотя и будущий император, но не можешь достоверно гадать по мне, даже вывернув мои внутренности наизнанку. Вдруг тебе захочется меня отравить… и меня тоже…

Глаза его заблестели страшнее, и он тяжело свалился мне в ноги, охватывая мои колени липкими от сластей руками.

– Актэ, но не можем же мы так внезапно измениться, как того хотят обстоятельства?

– Можем. – хладнокровно произнесла я, что было вполне мне тогда свойственно.

– Но я хочу сегодня быть тебе ближе матери! И ближе отца!

– Я не хочу делить с тобою ничего. Ни ложе, ни угощения.

Он засмеялся… Ах, как это было страшно!

Волчьи зубы Луция блеснули в темноте, и снова он кинулся на шкуру своего роскошного ложа, прильнув ко мне разгорячённым телом. От него пахло, как от женщины, притираниями и маслами. Напомаженные волосы были уложены красивыми волнами. Так и льстилось мне вцепиться в них, а ещё лучше, если бы при этом, у меня был кинжал, или стилус. Ах, как бы этот будущий Нерон тогда взвыл: чем не луперк?

Ветер трепетал в ставнях, как пойманная в силок птица. Стол с кушаньями был разобран почти до основания: недаром же наши друзья разнесли по домам салфетки, разобрав остатки яств.

Скоро нестыдливое солнце прокатит по небесам в золотой колеснице, и своими священными лучами скользнёт по моему лицу. Луций вот – вот захрапит от вина, густо благоухая хмелем, кокосовым маслом и жиром помады.

Минута… и я решилась бы сбежать, соскользнув с покрывал. Но он бы настиг меня возле дверей, очнувшись от ложного сна, ухватив за запястья, и поволок бы обратно.

Нет, я не убежала… Застыдилась.

Одно движение и захрустела ткань, посыпалось на мраморный холодный пол ожерелье.

– Актэ Сокрушённая… – прошептал Луций, обрывая меня, как майскую розу, только вместо лепестков была одежда, в которой он путался, сгорая от мужского нетерпения.– Ты всего лишь рабыня, а ведёшь себя, как венценосная августа.

– Тем я и нравлюсь тебе…

И в то время я была спокойна. Потому что в ту ночь он меня отпустил так и не сказав о заговоре против Клавдия.

Утро было мрачным. Я не могла уйти прочь от Луция, потому что спал он чутко, обвив меня руками до того прочно, что пришлось всю ночь думать.

Всё бы ничего, но и я могу впасть в немилость и погибнуть. Вот, завтра сдохнет Клавдий и Луций станет императором.

Его доверие ко мне необъяснимо.

Наконец, когда его объятия распались, я ушла. Эклога спала под дверью, в обнимку с моим – же плащом. Центурион округлил глаза, увидев меня в проёме дверей, лохматую, как бегущая Эхо, с растрёпанными волосами, и совершенно нагую.

Золотые булавки и сердоликовое ожерелье осталось у Луция. Потом, через много лет мне их вернули, но, Клавдий был уже мёртв, а Нерон женат на Поппее.

5

На репетиции Кузя, уже одетая и причёсанная для роли вошла в гримёрку к Платону.

– Ты всё – таки решила? Но можно просто крикнуть из – за сцены: «Поражай чрево» И пару стонов, и всё… Понятно будет. А потом выходят Афраний Бурр с Аникетом с окровавленным мечом и говорят, что надо звать императора.

– Я решила на сцене. Мне, в общем – то в моём нежном возрасте… уже нечего бояться.

– Лучше бы Инка и Наташка играли, и первым и вторым составом. Как ты будешь видеть изнутри наши косяки?

– Я хочу почувствовать дрожание воздуха. Ты же прекрасно знаешь, что пока этого не случится, не случится и спектакля.

– А его не видно, дрожания этого?

– Пока нет. Это потому что меня на сцене нет.

Кузя обвила шею Платона руками.

– Ты такой красивый, Агенобарб мой, и тебе так идёт римская мода!

– У меня в голове уже тоже сплошной рим.

– Это нормально для такого гениального актёра, как ты. У тебя не урчит в животе? Ты не нервничаешь?

– Я уже давно этим не страдаю.

– Я уже зазернилась в отравительницу… извини… И ты помнишь, да, что я из- за своей привычки не умирать на сцене пропустила в своё время свою Джульетту и свою Дездемону?

– Помню, ты говорила.

Дверь гримёрки распахнулась и вошёл народный артист Павел Дымников. Степенный, гладковыбритый, чуть полноватый и спесивый ноздрями мужчина.

Платон его ненавидел. Дымников в подпитии всегда орал, что его главные визави уже на том свете и никто кроме него не сыграет больше великих ролей. Что он не первый, а главный! И только так позволял называть себя.

Впрочем, в этом Кузином великом театре были звёзды только Первой Величины, вроде Сириуса и Альдебарана.

Поэтому и Дымников, как прирождённый баран радовался, когда Платон называл его Альдебараном, имея в виду его спесь и тупость.

Впрочем таких, как Дымников, обабившихся от пива гениев в каждом театрике на рубь приходился пучок.

Платон, однако, широко улыбнулся. Ему нравилась его восхитительная улыбка.

– Павел Вячеславович, вы прямо красавец!

– Ну! Ну! – пробасил Дымников.– Главного гандона в этом спектакле играю я! А ты получается, второй гондон!

– Но вы – же великий!

– Пора учинить орден великого гондона, Платоха! Кузя! Пошли- ка,