Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

всё показалось мне мальчишеством, хотя тога и не подбавляла ему ни года, ни важного вида. Я тихонько подошла, наклонилась и положила руку на его голое плечо.

– Луций…

Он вскинул голову, перестал подвывать и в гордом виде его отразился скрытая досада.

– Что тебе надо, женщина? – спросил он, не глядя на меня.– Мой друг погиб. Дай мне его оплакать.

– Это не понравится вашей матушке.– ответила я смиренно.

– Не ваше это дело.

– Но сюда придёт Сенека.

– Да? И что же этому старому лису нужно здесь?

– Он придёт корить вас за мягкосердечие.– сказала я твёрдо.

Луций закрыл коричневые от засохшей крови щёки двумя ладонями.

– Лучше бы я умер вместо него.

– Думаю, вам лучше дать распоряжения по приготовлению к похоронам, как разрисовать костёр и как его украсить… что сжечь с покойным…

– О, боги… Не могу об этом думать! – вскрикнул Луций, не отрывая от лица ладоней и повалился мне на грудь.

– Обдумайте речь… что произнесёте в его честь… Вам понадобиться говорить много речей, чтобы вас слышали….А ему… – я кивнула на тело Аквилы, залепленное мухами.– Ему память в розарии и дни фиалок… И воспоминания в живых сердцах.

Наконец, Луций поднялся с моей помощью, телохранители свистнули носильщиков и я помогла ему усесться в квадрофоры.

– А ты со мной? – спросил он, плача, как дитя, с громкими всхлипами и успокаиваясь.

– Если хочешь, я схожу в лабитинарий распоряжусь о проводах Аквилы…

Луций соединил ладони и поднёс их ко рту, вскинув брови в умилённой радости.

– Сходи, сходи, женщина! Сделай это… я не поскуплюсь… Я осыплю его розами… – затрепетал он и снова заплакал.– Я объявлю бега в его честь, даже если сотня Сенек мне запретит…

Я улыбнулась.

– Только так, мой господин.

Он запахнул занавеси и рабы – носильщики послушно двинулись вперёд, покачивая квадрофоры на сильных гладких плечах, неся их вес, как мешок гусиного пуха.

7

Головка Вивы лежала у Платона на плече. Пришлось забрать её из лагеря, ибо их накормили какой – то гадостью и всем разом стало плохо. Вива пролежала в изоляторе три дня, пока Платон не приехал за ней на машине.

– А мама где?

– Мама в Неаполе.

– Ты с ней не полетел?

– Нет, не получилось. Мне, как я понимаю, вообще и здесь хватает итальяно – латинских страстей. От этого спектакля я сам не свой.

– Я заметила… Ты чего – то иногда непонятное говоришь.

– Не обращай внимания, пупсик.

– Ну, папа! Какой я уже пупсик!

Они ехали через Кисловодск и навестили Платоновых родственников, которые его даже сперва не узнали.

Так он изменился.

Нет, просто стал лощёный, холёный и очень дорогой. Да!

Все его родственники считали его каким – то уродом, недочеловеком и продолжали бы считать и сейчас, если бы он внезапно не начал зарабатывать деньги.

Он слишком долго к этому шёл, но судьба любит настойчивых.

– Аудентем фортуна юват! – вспомнил он надпись на «холмах» Кузи.

– Чего? – переспросила Вива. – это латынь?

– Да. Это латынь. Дерзким помогает судьба.

– А… понятно. Ты ещё и латынь выучил.

– Может, остановимся и поедим? – спросил Платон.

– Ой, нет… мне лучше сейчас водички только.

Бедная Вива… Платону было жаль дочь. Цезия Третья уехала и знать не знает, что Вива едет домой. Придётся отвезти крошку к бабушке. А бабушку она терпеть не может.

Действительно, тёща Платона лезла во всё подряд, не стесняясь выпачкать рукава. Подобную любопытную старуху нужно было поискать.

Первые десять лет жизни она заставляла Цезию Третью звонить ей по три раза на день, пока Платон не топнул ногой и не пригрозил жене разводом.

Нужно было тогда уходить, тогда Вива ещё не понимала жизни, а теперь для неё, подростка, всё вокруг чересчур ярко. И если он, Платон, уйдёт из семьи, неизвестно, как это повлияет на Виву.

Наверное, тогда он потеряет единственного человека, который верит ему, несмотря на то, что знает, какое он дерьмо.

Ещё в институте Платона окружали женщины, причём самые яркие, самые завидные. У него, правда, тогда была шевелюра, немодная, но провокационная. В то время будущая тёща звала его Волосатиком, а он пижонил в варёнках и старался продать что- нибудь у универмага «Будапешт».

Глупое было время. Наивное, как время детства человечества. И, вроде бы, двадцатый век подходил к концу, а люди, наоборот, тупели и растерянно глядели на приближающееся с Запада цунамическое волнение.

Знал ли кто – нибудь тогда, что сейчас, через четверть века нет ничего из того, что было тогда поставлено во главу угла.

Проклятый капитализм слизал шершавым языком всё, что дарило удовлетворение и покой людям старой формации. Они были голые, как перволюди, но капитализм нашёл, что с них содрать.

Он содрал с них кожу и оставил их тела кровоточащими и трепыхающимися в предсмертной агонии.

Вот прошло двадцать пять лет, а они всё колотятся.

Вива из поколения космополитов. Эти дети мира не знают ни струн, ни основ, ни осей, ни стержня.

Они ни на что не нанизаны, они как жировые комки, плавающие в доисторическом бульоне. И что с ними будет, тоже неизвестно.

Хорошо бы, если бы и их не сожрали их же дети.

– Чёртовы гидры. – сказал Платон.

– Гидра размножается почкованием… – ответила Вива.

– Да, я как раз про это самое и подумал.

– Папа, а ты не уйдёшь от мамы, когда станешь богатым и ещё больше знаменитым?!

Платон побледнел, бросил быстрый взгляд на Виву.

Вива глядела капризными глазами, и по нежным круглым её щекам катились крупные цирковые слёзы.

– Ты чего… чего ты… пупсик мой? Конечно, куда я могу уйти?

– Куда – нибудь к новой бабе. Или к новой тёлочке.

– Откуда ты всего этого набралась?

– Ниоткуда. Так спрашиваю.

Вива надула губки.

Платон понял, что она совсем выросла, но осталась пока его маленькой дочкой.

– Пап… слушай, меня мучает один вопрос.– сказала Вива.

– Ну? Какой?

Платон различал немного справа Ростов. Издалека, в чистом воздухе, мерцала крестами высокая соборная колокольня.

– Можно ли забеременеть во сне?

Платон крутнул головой и чуть было не ударил по тормозам.

– Что? Что ты говоришь?

– Я хотела у мамы спросить, но она нескоро приедет, а мне уже сейчас не терпится узнать.

– А почему тебе так не терпится?

– Потому что нас в лагере парни пугали, что мы типа будем спать, а они придут и…

– И?

– И это… Я не могу сказать.

– За что – же они вас так?

– Ну, мы их пастой во сне вымазали. Всех. А они потом на линейку припёрлись в пасте. Западло такое было… Блэт… Блэт…

Платон покачал головой.

– И что? У нас гугл отключили?

– А что гугл?

– Ну, просто когда отключают гугл, или он не ловит, дети начинают быть очень ласковыми с родителями и интересоваться подобными вещами.

– Нет, гугл я не спрашивала. Ступила. Так что? Можно?

– Нельзя.

– Фух… слава папе!

В открытое окно машины влетал прожжённый запах июльской степи. Его втягивало внутрь салона и Платон дышал им, словно хотел надышаться на всю жизнь соломенным, каменным, серым степным запахом.

***

– Это тётя Анжела. Ты её знаешь.– сказал Платон, представив Виву.

– Знаю. – буркнула она и схватив рюкзак за лямку потащила его в комнату.

– Помой руки и иди есть!

Платон вопросительно взглянул на Анжелу.

– Ты зачем приехала?

– Цезия Третья меня попросила поливать цветы. Она знает, что ты заморишь их, поэтому я приехала…

Анжела тряхнула густой чёрной гривой распущенных волос.

– Ты меня провоцируешь.– сказал Платон и коротко поцеловал её в маленькую родинку над верхней губой.

– Ты сам хорош.

– Не надо было сюда ехать, тем более светиться перед Вивой.

– Она уже не маленькая. Должна понимать.

Анжела вытерла по – хозяйски пол в коридоре и прошла на кухню, позёвывая, ждать Платона из ванной.

Он вышел через несколько минут с трудом уговорив дочь