Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

– А это вообще кто? – прошипела Вива гневно.– Чё она тут делает?

– Мать дала ей ключи, она поливает цветы и кормит котов.

– А ты чего тогда делаешь?

Платон недовольно хмыкнул.

– Ты давай, мойся.

– Закрой дверь тогда!

Вива не любила мыться.

Когда она через полчаса вышла к столу, Анжела всё ещё сидела на материном стуле и пила кофе, накинув ногу на ногу и держа чашку двумя руками.

Платон сидел напротив и скоренько накалывал жареную картошку на вилку.

– Вива, поешь…

– Не хочу. И не называй меня Вивой. У меня имя есть

– Я Анжела, а тебя как зовут? – улыбнулась Анжела, поставив чайку с кофе.

– А меня зовут Варвара Платоновна Орешникова.

– Оу… Очень приятно. А я коллега твоего папы. Мы вместе играем в театре. Ваша мама просила за ним… за вами посмотреть и я пожарила вам картошки и вот… куролапок.

Вива сдержанно улыбнулась. Она немного расслабилась и села за стол, зачем- то пытаясь натянуть безразмерную футболку как можно ниже.

– Ты не стесняйся, я же девочка… – сказала Анжела.

– Ага… вижу…

И Вива нехорошо рассмеялась.

Платон метнул на неё суровый взгляд. Анжела сделала вид, что ничего не заметила. Она быстро отхлебнула кофе и поставила чашку, со звоном, на блюдечко.

– Мне уже пора… У меня у самой кошка одна.

– А я провожу.

Платон вышел в прихожую, Анжела немного расстроилась, но было видно, что слёзы готовы выкатиться из её глаз.

– Я бы хотела значить для тебя больше… – сказала она тихо.

– Больше… невозможно. – ответил Платон, боясь прижать её к себе.

– Возможно… Всё возможно. Ты просто привык жить в горе. Ты в этом горе сам себя теряешь.

Глаза Анжелы, чёрно – ртутные, блестящие, метнули искры. Она быстро вышла за дверь.

Платон потоптался с минуту, протёр глаза и тряхнул головой. Ему дико хотелось спать.

Он вышел к Виве. Та неподвижно сидела на стульчике у окна и смотрела вниз, на Москву.

– Что, началось да? – спросила она издевательски.

– Что именно?

– Кризис старого возраста.

– Среднего.

– Ага… среднего…

Вива налила себе чай и ушла в комнату.

– Ко мне не заходи. Я буду спать!

– Поела бы…

– Проснусь поем. Закажи пиццу! Картошку этой… я есть не буду.

Платон покачал головой, улыбнувшись.

– Вот женщины… вам имя вероломство…

VIII

Я слышала, что задумала Агриппина… Да, Луций должен стать императором, но только зачем снова кровь? Я хочу ему славы и чести Городу… А Британник, сын Клавдия! Он мог бы славно править, и мы бы не получили тех бед, которые сейчас окружают нас.

Я не знаю, о чём думают женщины, выходя за стариков, находясь сами ещё в поре цветения. Агриппина оплела Клавдия только для сына, и более того, стараясь ночью решать свои дела, которые днём приходилось откладывать, добилась того, что он стал послушен и мирен в её руках. Он сетовал ей на обманы предыдущих жён, он называл её «деточкой» и всех его женщин она осмеивала вместе с ним, всех бранила, поддакивая ему, и, если это насторожило бы любого другого мужчину, то Клавдий распалённо желал жалости, сворачиваясь, как собачонка, у ног Агриппины.

Удивительно было и то, что его племянница, обойдя более сильных и красивых претенденток, победив их, не стала зарываться… и её роль была неприметна ровно до тех пор, пока Клавдий не помер от кушаний, поданных на усладу его желудка.

Говорили, что это была она. И что это случайность… Но они не знают, что такое любовь матери, равная любви ко власти. Редкие люди осознают себя, дорвавшись до этой любви. Вот я Агриппина совсем сдурела тогда.

Если бы Мессалина не сыграла свадьбу при живом муже, да ещё при муже – императоре, то навряд ли бы Луций стал тем, кем он стал… Но только тот крайний поступок пошатнул терпение Клавдия и Мессалина была обречена.

А тут: случай на руку сыграл…

Та орава детей, которых наплодил Клавдий во время своих трёх супружеств уже не мешала Агриппине, когда она стала его новой женой. Он старался прятать от неё подросшего до власти Британника, а Агриппина старалась чаще показывать ему Луция, играя на его отцовских чувствах, что плохо, де, полусироте жить при дворе Императора.

Мальчик из рода Домициев тоже уже умел делать отчаянные глаза, упражняясь в артистизме, пугая Клавдия и мягча его квёлое сердце. Агриппина подсовывала юного Агенобарба и до того дошло, что Луций стал отчиму ближе родного сына.

О, горазд же был Клавдий пожрать! Именно так только можно сказать о нём, потому что прорва пищи попадала в его объёмное брюхо… Правда, он страдал страшными болями от своих пирований, но это не мешало ему жить дальше, легкомысленно заявляя, что он хочет убить себя, как только чувствует эту боль.

После Валерии Мессалины Клавдий страдал недолго. Он сумел справиться с собою, обозлившись на неё. А Агриппина умела его успокоить.

Агриппина и Клавдий женились в Новый год, и, казалось, это принесёт им новую жизнь. Они надеялись на добро. Агриппина в тот день получила в дар столько золота, серебра, шёлка, пурпура и драгоценностей, что их везли в процессии семьдесят всадников.

Справедливо упомянуть, что Клавдий оказался совсем ручным мужем, но его прихотливая изнеженность и бабьи капризы были отвратительны. Он любил пиры, во время их он упивался, наедался и становился эдаким добряком, жадно глотая вина и пищу. К тому же, видя красивых женщин, еле сдерживался, чтоб не засмеяться своим отвратным смешком, не пошутить как- то обидно на их счёт… И положение жены, на самом деле, для Агриппины всё более утрачивало свою важность. В одном они были похожи: оба любили смотреть на смерть… и не могли пропустить ни игр, ни травли.

А ведь Клавдий слыл дураком для всех вокруг, как и всякий дурак в глубине души считая остальных глупее себя, тем самым уподобляясь беззубой змее, которая потеряла своё единственное оружие, и надеется теперь только, что случайно не задавят её, полагаясь на свою пронырливость и гибкость. Таков и Клавдий: врал, молниеносно и внезапно, искусно придумывая, по нужде уворачиваясь, скользко, и всегда удачно.

Но прикидываться дураком, ещё до того, как он стал Императором после Тиберия, было ему любо. Тут сыграл и случай, ибо, после правления тиранов, даже дураки видятся народу избавителями.

Вот так оно и вышло.

Ведь наш Город – он глуп. Его разум – это разум черни. Его глаза жадны, и они алкают зрелищ. Это глаза толпы. Лицо его – это не Квирины, чистота и аромат, а Коровий рынок, закровавленный Цирк и вонючая Субура: вот там Город живёт и дышит, прерывисто и жадно. Город – это раззявленные рты нищеты и голодранцев, это мельтешащие клиенты, плебеи и трибуны. А высокие сердцами и думами выдавлены из тела города, как нагноившиеся занозы. Нобилитет так- же далёк от тех, кто может одним хлынувшим наплывом снести его дворцы и сады, лишь только почувствовав спазмы голода, оказавшись без раздач… И весь этот котёл варит и кипит. Всеми днями и ночами. Таков Город.

Хорошо рассуждать о том, что Рим – Город Божественный и Великий, любить его зной, журчание общественной воды в фонтанах, красный кармин избирательных кампаний на выщербленных стенах домов, его придирчивых сплетников, сидящих во фруктовых лавках Аргилета… Я любила даже пыль Рима, которая никогда не украшала моих ног. И говор толп, виденный мною из просторного окна, выходящего на Форум, тоже был мне любезен, как живоносный исток, но только потому, что я сама никогда не была в толпе.

Я всегда страдала от одиночества, даже находясь среди людей… ибо была лишена свободы с детства.

Тот, кто хлебнул этой горькой истины, никогда не отрезвеет.

При Тиберии