Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

свою судьбу, и я среди них. Вольноотпущенница в собственном крыле, которой позволено было даже участвовать в Матроналиях. Это было дико, но Агриппина добилась этого и я впервые рядом с собой увидела почтенных и самых сановитых римских матрон.

В первую неделю нашего близкого знакомства, когда фулоны -мойщики отнесли наши простыни Агриппине и та удовольствовалась содеянным, Луций почти не покидал моих комнат, обустроенных в восточном крыле дворца где два центуриона всегда несли службу под нижней галереей. В моём распоряжении оказалась спальня – кубикула, столовая с ложем и картибулом, для приёма гостя, а гость всегда был один и тот же: Луций. И нечто напоминающее кабинет с ложем, облицованным слоновой костью, с подушками, поставцом и двумя сундуками. Как сказал Луций, со мной мог прийти побеседовать Сенека, чтобы разузнать какими байками я кормлю будущего императора.

Ни для кого, кроме Клавдия это уже был не секрет.

Прополоскав рот и облачившись в тончайшую тунику, Луций приходил ко мне со своей половины чуть только солнце начинало выбрасывать лучи из -за облаков. Мы не проводили ночей вместе, зато днём не расставались, приучая друг друга к настоящей жизни, взрослой, которую постигнув, Луций бы женился. Партия ему была уже приготовлена. Я знала об этом. Сама «партия» ещё нет, но смутные догадки слезами отражались на её лице.

Наконец, в конце первого месяца, Луций покинул меня.

Я уже приросла к нему душой. Он стал мне близок. Он стал мне понятен, и я по – настоящему считала, что ему больше не нужна никакая другая женщина. Он уверил меня в этом и даже намекнул, что теперь у него «есть всё». И любимая кифара, и чтение, и спорт, и любовь. Всё, без чего жизнь его стала бы бессмысленна и невозможна.

Для меня в то время стало понятно, что ночи нашего «знакомства» увенчаются плодами и я в страхе побежала к Агриппине.

Агриппина как раз слушала донесение о делах в Верхней Германии от посыльных легата Помпония. Она была напряжена этими вестями, к тому же уставшая от простуды, изводившей её всю зиму. Да их с Паллантом усилия, как оказалось, введшие Луция Домиция в род Клавдия, выпили из неё силы.

Агриппина, закутанная в паллу поверх шерстяной туники и в валяных сапожках, сухая и надменная, улыбнулась мне в лицо, лучившееся дурацкой радостью.

– Я знала, что так и будет, но не зря я послала к тебе сына именно сейчас. Именно сейчас, когда его нужно отвлечь от моих дел с Клавдием… – и она кивнула на скульптуру Императора, стоящую между двух дверей. – Иди к Локусте, детка. Возьми у неё травки… корешки… чего там ещё… она знает. И чтобы больше вы не допускали этого. Он теперь Нерон, а не Домиций… У него не должно быть по помёту щенков от каждой встреченной им на пути суки.

Я заморгала глазами, набросила серое покрывало на голову и убралась на своё место. Знать своё место… Нужно каждой из нас…

Не думала я, что убийца жён, мужей, в конце концов, убийца матери, убийца своего учителя, убийца ВСЕГО, что было песком меж пальцев… не убьёт только меня. Суку без помёта. Меня, Актэ… пергамскую царевну, из рода Аталлидов… Вольноотпущенницу и рабыню.

В середине априлия, когда начинались заезды в Цирке, новый Луций появился у меня. Он, как и прежде был нежен и ласков, но глаза его беспокойно бегали. Я узнала, что посещать мою половину было ему запрещено Агриппиной.

– Что-то она хочет сделать очень важное… для меня… – говорил он беспокойно перебирая наборный золотой хвост моего пояска.

– И ко мне тебя пускать было не велено… – сказала я.

За время нашей разлуки я не покидала свою половину, разве три раза в носилках, когда посещала Субуру ещё до свету, чтобы никто не видел меня у Локусты. После этого я долго болела душой и телом и даже принялась сочинять длинные стихи, которые хотела после показать Луцию. Но увидев его уже пасынком Клавдия, уже Нероном, желание моё ушло.

Две вертикальные морщинки пересекали его гладкое юношеское чело над переносьем. У него появился пух на подбородке.

– Скоро сменю претексту на тогу и пожертвую бороду богам… – Вздохнул он, целуя мои пальцы и ладони. – Тогда всё изменится для нас. Для тебя и для меня, моя царица…

Я засмеялась, гладя его по непослушным волосам, смазанным помадой для «волн».

– Для меня уже никогда… Не изменится больше, чем изменилось. Приходи ко мне всякий раз, когда сердце позволит тебе и не спрашивай меня, приму ли я. Я приму тебя всегда. Любым, мой господин…

– Не называй меня так, с подобострастием. Ибо ты единственная, кто может говорить мне всё.

– Я и говорю всё.

– Тогда скажи… – и он ненадолго задумался.– Думаешь, что богам угодно терпеть меня таким, каков я сейчас?

– А почему нет? Людей на свете, как упавших маслин в роще… Когда лица твоего коснётся бритва, ты станешь императором… Боги тебя сами избрали, позволив родиться на свет в твоём роду. Боги дали тебе иной род и лучшую судьбу. Разве это не высшее их благоволение?

– Сенека говорит, что я должен стать другим, для того, чтобы править.

– Сенека? – улыбнулась я. – Со времён школьного счёта я не думала, что учителем может быть тот, кто сам не воспитал ни одного ребёнка.

– Но он учитель. Он же мудрейший муж.

– Да… но…

– Скажи!

– Но всё останется между нами.

– Клянусь Юпитером.

– Сенека… научит тебя плохому. Нечисты его помыслы, как у настоящего учителя. Он тщеславен, жаден и сластолюбив. От этого его ум изворотлив для продажи. Чтобы продать пояс, нужно собрать его на основу. На что он наденет такую тяжесть?

Луций опустил голову, отпустил мой пояс и ещё долго лежал на меховом покрывале из леопардовых шкур у моих ног, опираясь на предплечье.

– Я думаю так – же. Но я должен внимать ему. Потому что он научит меня тому, чему никто больше не сумеет.– сказал он, наконец, подняв на меня голову.

Я взяла её в руки и стала целовать его глаза.

– Не оставляй меня больше так надолго, Луций.

Он дрогнул всем телом.

– Да… не называй меня так больше… Не называй.

Он резко поднялся и почти выбежал из дверей, но вернулся и ткнул пальцем мне в грудь.

– Завтра заезд. Ты будешь.

Я не успела и рта открыть, как он убежал прочь оставив меня в недоумении. Я крикнула служанку Рацию, проворную семнадцатилетнюю гречанку и приказала ей бежать на Форум и разузнать всё о завтрашних играх.

***

Торжественная процессия уже в половине шестого утра двинулась от Капитолия к Цирку, сверкая золотом и белизной. Клавдий устраивал бега в честь вступления Луция в род Клавдиев, поэтому величавость была не та, что при астийских играх или других зрелищах в честь открытий новых храмов и больших праздников.

В процессии участвовала в основном молодёжь: друзья и приятели Луция и Британника. Претор, увенчанный золотым дубовым венком, который держал над его головою раб, одетый в алую тогу и короткую шёлковую тунику расшитую по краям золотыми пальмовыми листьями, правил парой лошадей, стоя на головной колеснице. Ни Британнику, ни Луцию не удалось взять вожжи тенс, двигающихся неспешно позади многочисленных клиентов, родственников, борцов, возниц и всадников, на которых ехали

изображения богов и августов ибо ни у того, ни у другого не было в живых одного родителя, поэтому вожжи нёс мальчик Диодор, любимец Клавдия, кравчий с каштановой копной волос прекрасной, как у молодого Актеона.

Я была уже в Цирке, заняв должное место выше императорской ложи. Агриппина, Паллант, неразлучный с нею и Клавдий, как троица, которую водой не разольёшь, уже вспотела в своей натопленной ложе, и от количества мехов, устилавших мраморные широкие скамьи. Утра были ещё прохладные и зябкие, к тому же Агриппина ещё не совсем выздоровела. Там же сидела и Октавия, белее летнего облака.

Наконец,