Ветер крепчает - Тацуо Хори

10

Дожив до зрелой поры, Курокава Кэйскэ постиг наконец, что значит болеть душою за другого человека, приобщившись таким образом к премудрости, известной многим с самых ранних лет…

Как-то в начале сентября его с деловым вопросом посетил на рабочем месте, в Маруноути[80], один дальний родственник, некто Нагаё. После того как с делами было покончено, разговор перешел на личные темы. Тогда-то Нагаё и спросил со странным подергиванием век, каким по привычке сопровождал любой адресованный собеседнику вопрос:

– Говорят, жена у тебя отправилась на лечение в какой-то санаторий? А теперь-то с ней как?

– Да ладно, у нее ничего серьезного! – легко отмахнулся Кэйскэ, надеясь увести разговор в другую сторону.

О том, что Наоко, страдая грудной болезнью, легла в санаторий, мать старалась при посторонних не упоминать, считая это фактом весьма неприятным, и теперь Кэйскэ гадал, откуда о случившемся мог узнать Нагаё.

– Она ведь вроде бы лежит в специальном отделении для тяжелобольных, разве нет?

– Нет, конечно! Ты что-то путаешь.

– Да? Ну хорошо, коли так… Просто я об этом слышал от своей матери, а она, говорит, не так давно обо всем от твоей узнала.

Кэйскэ переменился в лице:

– Не могла моя матушка такого сказать…

С той минуты его уже не отпускало какое-то странное чувство, настроение испортилось, и он распрощался со знакомым.

Вечером, во время тихого ужина, сидя за столом один на один с матерью, Кэйскэ для начала с безразличным видом произнес:

– Нагаё знает, что Наоко лежит в санатории.

Однако мать изобразила недоумение:

– Вот как? Интересно, откуда эти люди могли обо всем узнать?

Услышав слова матери, Кэйскэ с грустью отвернулся от нее и вдруг перевел взгляд на пустующее место за столом, видимо ощутив внезапную тревогу о той, кого рядом с ним сейчас не было. Когда они собирались вместе за ужином, Наоко почти всегда держалась чуть в стороне и в общей беседе не участвовала. Однако Кэйскэ с матерью, не обращая на нее внимания, проводили часы за обсуждением давних знакомых и повседневных бытовых мелочей. Кэйскэ живо представилось напряженное выражение лица, с каким Наоко, не поднимая головы, слушала обычно их вечерние разговоры – кажется, в такие моменты она словно боролась с собой, что-то тщательно в себе подавляя. Никогда прежде Кэйскэ об этом не задумывался…

Мать Кэйскэ стыдилась открыто говорить при людях, что невестка лечится в санатории от грудной болезни, и потому решила вне семейного круга представлять ситуацию немного иначе – якобы Наоко решила сменить обстановку по причине обычного нервного истощения. Более того, она и сына убедила в необходимости вести себя соответственно и в итоге ни разу не позволила ему съездить проведать жену. Потому-то Кэйскэ до сих пор даже мысли не допускал, что мать сама, по доброй воле станет у него за спиной обсуждать с кем-то эту тему.

Кэйскэ знал, что матери приходят от Наоко письма и что мать на них отвечает. Он изредка спрашивал у нее о состоянии жены, но всегда довольствовался краткими ответами и никогда не предпринимал даже слабой попытки разузнать подробнее, о чем женщины пишут друг другу. В тот день, заключив из разговора с Нагаё, что мать, похоже, что-то от него скрывает, Кэйскэ вместе с невыразимой досадой ощутил незнакомое доселе чувство глубокого раскаяния: он был страшно недоволен собой.

Спустя два-три дня он внезапно заявил, что взял на работе выходной и завтра едет повидаться с женой. Мать при этих словах сделала кислое лицо, однако отговаривать сына не стала.

11

Курокава Кэйскэ, снедаемый безотчетной тревогой за жену, которая представлялась ему теперь тяжело и, возможно, неизлечимо больной, поехал на юг Синсю в самую непогоду, разыгравшуюся накануне двухсот десятого дня[81]. Иногда ветер расходился сверх всякой меры, и тогда крупные дождевые капли со стуком били в окна поезда. Достигнув горной местности, начинавшейся у границ префектуры, состав посреди бушующей стихии в процессе смены локомотива несколько раз сдавал назад. Непривычный к путешествиям Кэйскэ каждый раз выглядывал в мутное из-за дождевой воды окно, за которым ничего нельзя было разобрать: ему казалось, его везут в каком-то совершенно непонятном направлении.

Когда поезд прибыл на крошечную станцию, как две капли воды похожую на все прочие станции в горах, Кэйскэ долго не мог сообразить, что это место, в котором расположен санаторий, и, спохватившись перед самым отправлением, едва успел выскочить под дождь, где сразу вымок до нитки.

Возле станции в потоках дождевой воды стояло одно-единственное обшарпанное такси. У водителя, помимо Кэйскэ, нашелся еще один пассажир – девушка, но она тоже направлялась в санаторий, поэтому они с Кэйскэ решили ехать вместе.

– Понимаете, я очень спешу, одному пациенту неожиданно стало хуже, – пояснила девушка, словно оправдываясь. Она рассказала, что работает медицинской сестрой в расположенном в соседней префектуре городе К, что состояние одного из пациентов санатория резко ухудшилось, началось кровохарканье и ей позвонили – попросили срочно приехать, чтобы помочь с уходом.

Ощутив смутное беспокойство, Кэйскэ спросил у нее:

– Пациент – женщина?

– Нет. На этот раз, кажется, какой-то юноша, у него впервые открылось кровохарканье, – без особого чувства ответила собеседница.

Автомобиль, прорываясь сквозь ветер и дождь, пронесся по маленькому поселку, поднял над лужами тучи брызг, полетевших в сторону жавшихся вдоль дороги грязных домишек, а затем, выехав из поселка, пополз вверх, к стоявшему на склоне санаторию. Гул мотора то и дело усиливался, автомобиль периодически кренился, и Кэйскэ всю дорогу места себе не находил от беспокойства…

В санаторий они прибыли, когда у пациентов, похоже, шел тихий час – по крайней мере, в холле на входе в здание никого не было видно. Кэйскэ в одиночестве снял мокрые ботинки, сунул ноги в тапочки и, не спрашиваясь, пошел вдоль по коридору: завернул в секцию, показавшуюся смутно знакомой – «Кажется, где-то здесь», – но в конце концов понял, что ошибся, и повернул обратно. По пути ему попалась палата, дверь которой была приоткрыта. Проходя мимо, Кэйскэ безо всякого умысла заглянул внутрь и увидел прямо перед собой молодого мужчину – он лежал на кровати, и его поросшее жидкой бородкой восковое лицо было обращено к потолку. Больной тоже заметил Кэйскэ: лица он не повернул, но взгляд его по-птичьи широко распахнутых глаз медленно обратился к двери. Кэйскэ от неожиданности вздрогнул и поспешил пройти дальше; в то же время изнутри палаты кто-то подошел к двери и прикрыл ее. При этом Кэйскэ показалось, будто ему чуть заметно кивнули в знак