Ветер крепчает - Тацуо Хори

6

Однажды утром, собираясь встать с постели, Наоко неожиданно зашлась в сильнейшем кашле, почувствовала, как выходит какая-то странная мокрота, а затем увидела, что та ярко-красного цвета.

Не паникуя, Наоко собственными силами разобралась со следами крови, поднялась, как обычно, и никому рассказывать о случившемся не стала. За весь день ничего странного с ней больше не произошло. Но когда вечером Наоко увидела вернувшегося со службы мужа – по обыкновению совершенно умиротворенного, – ей вдруг захотелось нарушить его покой, и, оставшись с ним наедине, она тихонько призналась, что утром харкала кровью.

– Только не волнуйся. Больше ведь ничего не было? Значит, все не так страшно, – пробормотал Кэйскэ, но при этом сильно побледнел, одним своим видом вызывая жалость.

Наоко специально не стала отвечать и лишь наградила мужа долгим пристальным взглядом. Из-за чего слова, которые он только что произнес, повисли в воздухе пустой отговоркой.

Встретив взгляд Наоко, муж отвернул от нее лицо и больше бессмысленных слов утешения не произносил.

На следующий день Кэйскэ поведал о болезни Наоко матери – опустил он лишь эпизод с кровохарканьем – и спросил совета: не лучше ли будет Наоко на время сменить обстановку? А затем добавил, что Наоко с его предложением согласна. Мать даже не пыталась скрыть от сына радость, охватившую ее при мысли о том, что можно будет на время расстаться с невесткой, заметно тяготившейся их обществом, и зажить, как прежде, вдвоем, – все читалось у нее на лице. Но она была женщиной старой закалки и не могла допустить, чтобы они, не заботясь о чужом мнении, отправили куда-то заболевшую невестку совершенно одну. Однако осмотревший Наоко врач смог в конце концов ее переубедить. Местом временного пребывания Наоко – по совету того же врача и желанию самой больной – выбрали один высокогорный санаторий, расположенный у подножия Яцугатакэ в Синсю.

Серым, пасмурным утром Наоко в сопровождении мужа и свекрови села в поезд, следующий по линии Тюо[79].

В лечебный санаторий у подножия гор прибыли во второй половине дня. Кэйскэ с матерью проследили за тем, как Наоко, новую пациентку заведения, разместили в палате на втором этаже одного из корпусов, и тут же, еще до наступления сумерек, пустились в обратный путь. Провожая свекровь, которая все время пребывания в санатории ходила сгорбившись, словно чего-то опасалась, и своего робкого мужа, не посмевшего в присутствии матери сказать собственной жене ни слова, Наоко ощущала, что не может принять жест пожилой женщины, специально поехавшей вместе с сыном провожать невестку, за искреннюю заботу. Казалось, та не столько пеклась о заболевшей, сколько переживала за сына, ведь, отправь она Кэйскэ вдвоем с хворой супругой, ему было бы намного тяжелее с ней расстаться. Что же до самой Наоко, то ее куда больше печалил тот факт, что нынче даже такие вещи поневоле вызывают у нее подозрение, нежели перспектива остаться в этом горном санатории одной.

«Воистину, это место – самое подходящее для меня убежище», – размышляла Наоко в первые дни после приезда, когда, поужинав в одиночестве, тихо коротала вечера, глядя из окна на горы и лес. Даже если она выходила на балкон, звуки жизни окрестных деревень доносились до нее, преодолев, должно быть, немалое расстояние, лишь приглушенным шорохом. Иногда неожиданный порыв ветра приносил с собой аромат деревьев. Можно сказать, единственное дозволенное в стенах санатория веяние жизни.

Наоко и сама жаждала уединения – чтобы обдумать неожиданный поворот в своей судьбе. Вплоть до вчерашнего дня ею владело безудержное желание найти такое место, где она обретет покой и сможет отдаться во власть неизвестно откуда взявшегося уныния, – и вот мечты ее начали сбываться. Теперь она во всем могла поступать, как ей хочется, – исчезла необходимость слушать чужие разговоры и улыбаться через силу. Больше не нужно было ни о чем волноваться, не нужно было притворяться и следить за выражением лица.

Какое удивительное воскрешение к жизни, совершающееся в абсолютном одиночестве! Ах, если бы одиночество всегда было таким, как бы она его любила! До сих пор сердце ее, кажется, сжималось от неописуемого чувства сиротливости, и происходило это, когда она оказывалась в семейном кругу, рядом с мужем и его матерью. Только теперь, вынужденная проводить день за днем в горном санатории, предоставленная самой себе, она впервые начала получать от жизни нечто похожее на удовольствие. Радость бытия? Но может быть, это просто ленивая истома болезни и порожденное ею безразличие к жизненным мелочам? Либо своего рода болезненная галлюцинация, развившаяся как непроизвольная реакция на угнетенное существование, только и всего?

Дни проходили в тишине, неотличимые один от другого.

В потоке этих одиноких дней, лишенная всяких тревог, Наоко действительно начала восстанавливать силы, как духовные, так и физические. Но между тем, приходя постепенно в себя, она все отчетливее понимала: то «я», которое теперь возвращалось к ней, в чем-то стало иным, оно отличалось от ее прежнего «я», по которому она так тосковала. Она больше не была юной девочкой прежних лет. Не была одна. Нравилось ей это или нет, но она была замужней женщиной. И хотя предписанные этими фактами обременительные повседневные ритуалы при столь уединенной жизни теряли всякий смысл – не имело никакого значения, соблюдает она их или нет, – но даже теперь продолжали определять ее поведение. Она все так же, будто в комнате вместе с ней находился кто-то еще, не задумываясь, вскидывала брови и изображала на лице улыбку. А иногда могла, не отдавая себе в том отчета, надолго замереть, устремив в пустоту недовольный, словно осуждающий взгляд.

Каждый раз, когда она, возвращаясь мыслями на землю, заставала себя в таком состоянии, она повторяла, не вполне понимая, что имеет в виду: «Еще немного терпения… Еще немного…»

7

Наступил май. От матери Кэйскэ время от времени приходили длинные письма, полные слов сочувствия и вопросов о здоровье. Сам Кэйскэ писем почти не присылал. Наоко находила, что это совершенно в его духе, и так, в конечном счете, было даже лучше – он меньше ограничивал ее свободу. Даже если она чувствовала себя хорошо и вставала с постели, то перед тем, как отвечать свекрови, непременно ложилась обратно и писала лежа, с трудом водя карандашом по бумаге. Это помогало скрыть, в каком состоянии она сочиняла свои письма. Будь адресатом не свекровь, а более прямодушный Кэйскэ, она, вероятно, не устояла