Ветер крепчает - Тацуо Хори

итоге так и недосказал мысль до конца. Он понял, что не знает, хватит ли ему энергии сразу по увольнении начать новую жизнь, и тут же решил: почему бы сейчас не последовать совету директора и не съездить куда-нибудь для восстановления сил; а там, глядишь, и настроение переменится.

Оставшись один, Акира снова погрустнел и с благодарностью во взгляде посмотрел вслед удаляющемуся директору – хорошему, в сущности, человеку.

3

Мимура Наоко вышла замуж три года назад, зимой. Ей тогда исполнилось двадцать пять.

Мужчина, ставший ее мужем, Курокава Кэйскэ, был на целых десять лет ее старше. Он окончил Высшее коммерческое училище, служил в торговой компании и являл собой, по общим представлениям, личность вполне состоявшуюся. Кэйскэ долго не задумывался о браке и до последнего времени тихо, скромно жил вдвоем с матушкой, больше десятка лет хранившей верность своему вдовству, на одном из склонов Омори[76], в старой усадьбе, которую оставил ему в наследство отец-банкир. Казалось, окружавшие усадьбу ветвистые деревья каштанника надежно оберегали от внешнего мира спокойное житье матери и сына, своим видом напоминая им об отце семейства, который всегда любил садовую зелень. Когда Кэйскэ, возвращаясь по вечерам со службы, поднимался с портфелем в руках по склону и различал впереди деревья родного сада, на душе у него становилось светлее и он невольно ускорял шаг. После ужина он устраивался возле длинной жаровни хибати, по другую сторону которой садились матушка и его молодая жена, и, опустив на колени вечернюю газету, часами напролет беседовал с ними о делах житейских. Первое время после свадьбы Наоко не выказывала сколько-нибудь заметного недовольства такой угнетающе безмятежной жизнью.

Все, кто знал прежнюю Наоко, удивлялись тому, что она выбрала в мужья человека настолько заурядного. И никто даже не догадывался, что она так поступила из желания сбежать от одолевавшей ее некогда тревоги. Со дня свадьбы минул почти год, а Наоко все еще верила, что решение ее не было ошибочным. Чужой домашний очаг, даже если царивший вокруг него мир объяснялся взаимным безразличием, был для нее самым подходящим убежищем. По крайней мере, так ей тогда казалось. Однако следующей осенью мать Наоко, госпожа Мимура, для которой брак дочери стал, по-видимому, тяжелым ударом, скоропостижно скончалась от сердечного приступа, и Наоко вдруг осознала, что семейная жизнь уже не дарит ей прежнего успокоения. Силы ее не покинули – она могла бы и дальше поддерживать мирное, лишенное глубоких эмоций существование, какое вела до этого, но почувствовала, что у нее больше нет причин себя сдерживать и так старательно, не чураясь лжи, изображать довольство.

Впрочем, какое-то время Наоко еще держалась по-прежнему, словно ничего не случилось, хотя теперь смирение давалось ей совсем не просто. Кэйскэ, ее муж, после ужина все так же засиживался допоздна в гостиной, проводя долгие часы за обсуждением повседневных забот, правда, теперь общался все больше с матерью. И если сам он не особенно переживал из-за того, что Наоко в разговорах почти не участвует, то его мать – чисто по-женски – не могла в конце концов не обратить внимания на неприкаянный вид невестки. Сильнее всего ее обеспокоило то, что недовольство, которое невестка, очевидно, испытывала в отношении устоявшегося образа жизни семьи (по причинам ей лично совершенно непонятным), может в итоге отравить царящую в их доме мирную атмосферу.

Теперь по ночам Наоко долго не удавалось уснуть, и каждый раз, когда она кашляла или нечаянно издавала какие-то иные звуки, спавшая в соседней комнате мать Кэйскэ мгновенно просыпалась. И после, похоже, засыпала с большим трудом. Хотя в тех случаях, когда ее будили звуки, издаваемые сыном, или какой-нибудь посторонний шум, она, судя по всему, быстро погружалась обратно в сон. Подобные мелочи не проходили для Наоко незамеченными и глубоко ее задевали.

Наоко постоянно испытывала саднящее чувство, прекрасно знакомое каждому, кто вынужден жить под чужим кровом и не волен поступать сообразно собственному желанию. Это постепенно усугубляло болезнь, которая, должно быть, подспудно подтачивала ее здоровье еще в пору девичества. Наоко начала заметно худеть. В то же время занимавшаяся внутри ее ностальгия по себе прежней, по своему «я», утраченному еще до свадьбы, становилась все острее. Однако Наоко, судя по всему, пока не отдавала себе в этом отчета: она была полна решимости терпеть сколько хватит сил.

Однажды мартовским вечером, отправившись вместе с мужем по делам в Гиндзу, Наоко заметила в толпе высокого молодого человека, который напомнил ей друга детства, Цудзуки Акиру: он был как будто чем-то расстроен, но выглядел, по своему обыкновению, весьма приветливым. Акира, похоже, узнал Наоко сразу, а вот она его – лишь спустя какое-то время после того, как они разминулась. Наоко оглянулась, но к тому моменту людской поток уже поглотил его высокую фигуру.

Наоко не придала этой случайной встрече большого значения. Но шли дни, и она стала замечать, что теперь любые выходы с мужем вызывают у нее странное раздражение. Сильнее всего она удивилась, когда разобралась в причинах: она злится, ибо осознает, что обманывает саму себя. В последнее время Наоко часто испытывала нечто подобное, но до сих пор недовольство неясной тенью маячило где-то на границе ее сознания; увидев одинокую фигуру Акиры, она вдруг отчего-то решилась поднять на поверхность то, что таилось на дне.

4

Получив совет уехать за город, Цудзуки Акира сразу подумал про расположенную в Синсю деревню О, где в бытность мальчишкой из года в год проводил лето. В тех местах, вероятно, еще не потеплело, в горах, должно быть, лежит снег и все вокруг только готовится к пробуждению… Невиданные прежде весенние пейзажи горного края манили его как ничто другое.

Акира вспомнил, что в деревушке, служившей некогда почтовой станцией, имелась крупная гостиница, прозванная «Ботанъя» – «Пионовым домом», туда обычно заселялись на летние месяцы студенты; попробовал навести справки и получил ответ, что его ждут в любое время, поэтому в начале апреля, официально выйдя в отпуск, незамедлительно отправился в Синсю.

Когда следовавший по линии Синъэцу[77] поезд, которым ехал Акира, оставил позади бесконечные шелковичные поля Дзёсю[78] и вплотную приблизился к границам Синсю, пейзаж за окном резко изменился – открылись виды настоящего горного края, еще по-зимнему суровые, с пятнами хоронившегося в тени вершин нерастаявшего снега. Ближе к вечеру Акира сошел на маленькой станции, приютившейся в горной долине, прямо под боком у вулкана Асама – его удивительные красноватые склоны, лишенные растительности, уже высвободились из-под снега. С чувством невыразимой грусти Акира оглядывал места, которые миновал по пути