Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

class="p1">– И еще. Возвращаясь к генералу Власову. Ну и что с того, что народ его не поймет и не примет? Разве его подвиг, я не побоюсь этого слова (как и подвиг всей Белой армии, например, да, пусть потерпевшей поражение), также многие десятилетия не признававшийся народом, а сейчас по нашей общей беспамятности и вообще равнодушно забытый, разве он пропал для истории втуне? Я не говорю уже – для Бога, у Которого и волосы на главе нашей все сочтены и не пропадает ни один праведный помысел, не говоря уже о деянии. Я думаю, ценность власовского движения состоит в том, что оно продемонстрировало прежде всего возможность отстаивания и осуществления в невыносимых, трагически противоречивых обстоятельствах высокой человеческой свободы и жизни по совести. Да, разумеется, мы можем заблуждаться. И совесть наша может запутываться, но если ты живешь с ней в согласии, не двоедушно, как приучила нас к тому вся советская система…

– Дорогой Виктор Александрович! – воскликнул Юра. – Простите меня великодушно, может быть, вы в чем-то и правы, но я… Честное слово… по совести… как на духу… я не могу согласиться с тем, что предатель, чем бы он себя ни оправдывал, может быть праведником и… что Бог на его стороне.

Наступила неловкая пауза. Виктор Александрович замолчал, переглянулся с Екатериной Алексеевной и, пожав плечами, ответил:

– Ну… это, конечно, как посмотреть… с каких, так сказать, позиций… Что касается меня, я никогда не смирюсь с бесчеловечной большевистской системой и ее лживой пропагандой.

– С бесчеловечностью… конечно, нельзя, – тихо проговорил Юра, – но, может быть, все дело в том, что для нас Россия – это не большевистская система, а единственная многострадальная Родина… за которую и воевали наши отцы…

Этот маленький диссонанс, разумеется, не внес, так сказать, ложку дегтя в эйфорию еще совсем недавно, казалось бы, совершенно немыслимой встречи двоюродных братьев, проживавших до последнего времени на двух разных планетах: демократической и советской. Они по-прежнему продолжали говорить все дни напролет и дома, и на парижских улицах, и в гостях.

За две недели пребывания в Париже Юра близко познакомился не только с семейством Николая и Надежды, но и с семействами других потомков русской эмиграции первой волны. И повсюду разговоры о России, ее давнем и недавнем историческом прошлом, о ее будущей судьбе выходили на первый план и велись заинтересованно и горячо, так, как мало кто говорил на его Родине, во всяком случае, круг Юриных знакомых в Петербурге был занят совершенно другими разговорами и другими проблемами.

Он улетал на Родину с чувством не только вновь обретенных родственников, его чувство было гораздо более сложным. Похоже было на то, как человек вместе с родственными связями обретал и те глубинно-родовые исторические корни, которые связывали его не сиюминутно, допустим, с матерью только и… далее пустота или неясная смутность в виде (вспомнилось Юре) сожженного портрета прадедушки, но – с глубиной всех ушедших поколений, которые и составляют то, что зовется Россией, что стало теперь во многом звуком пустым, медью звенящей, когда ушла из людей горячая, отечески-материнская к ней любовь. И что-то еще произошло с ним важное, он не сознавал, что, что-то приоткрылось – ему? в нем? Что-то задышало по-новому, какие-то духовные пласты, лежавшие в его душе до времени, вдруг сдвинулись, зашевелились, сквозь них стал пробиваться свет, и свет этот, несмотря на все более охватывающую и Россию и мир тьму, вносил в его душу радость и окрыляющую надежду, он еще не понимал до конца, на что. Возможно, на грандиозно разворачивающийся перед ним смысл мира, смысл истории и человеческих судеб…

Он вез с собой копии фотографий никогда не виденных и не знаемых им прежде родственников, а также ксероксы многочисленных документов, воспоминаний, статей, публикаций о столь заинтересовавшем его Русском освободительном движении, уже понимая, что следующим его героем и следующей его книгой и будет «предатель Родины» (и тоже, кстати, как и его политический оппонент и враг Сталин, – бывший семинарист) генерал Андрей Андреевич Власов.

И вот теперь, сидя в самолете, летящем в Петербург, он мечтал поскорее увидеться со своей любимой женой, которая живет сейчас одна в малой части бывшей квартиры его бабушки Клавдии Петровны на Таврической и которой одной он жаждал рассказать теперь все свои парижские переживания и встречи.

Да, он по-прежнему считал Галину своей женой и по-прежнему, по привычке делился с ней самым важным, уже мысленно пребывал с ней и поверял ей свои новые, такие, ему казалось, важные впечатления и мысли. Нет, конечно, он сознавал, что должен вернуться к Ирине и дочери (другого варианта, увы, уже не существовало), и, конечно, вез им подарки и от родственников, и от себя (на скорую руку купленные в первом же супермаркете), зная, что Ирине будет интересна и дорога каждая тряпка, привезенная им из Парижа. Вез он подарок и для Галины, долго примериваясь и выбирая из поистине неохватного глазами изобилия товаров то, что действительно могло бы ей подойти и обрадовать. В конце концов он выбрал для нее красивый, из нежной замши пиджак и теперь предвкушал ее удивление и радость не только пиджаком, конечно, но и Юриным вниманием и заботой.

Он снова достал из дипломата фотографию молодого отца и погрузился в его созерцание. Тысяча девятьсот четырнадцатый год. Начало войны. Год окончания военного училища. Перед отправкой на фронт. Красивый молодой подпоручик. Похож Юра на него?.. Так же не похож, как не похожи все его расслабленные современники на родившихся до революции людей. Но что, что изменилось?.. Он снова и снова вглядывался в лицо отца. Выправка… Прямая спина… Ясный, серьезный взгляд… За выправкой – дисциплина. Строгость воспитания. (Зачем? Для чего?) Мы, как всегда бегущие впереди прогресса, все это отменили: и воспитание, и дисциплину, и строгость, у нас теперь одна «свобода» и «права человеков» (на дебилизм и вырождение). На фоне нашего нынешнего разгильдяйства, потакания всему дурному, нашей нетребовательности к себе, нашей распущенности, развязности, мыслимых как залог стократ пресловутой «свободы», эта дисциплина (в том числе и ума, и сердца) являла плоды поистине высокой духовной человеческой организованности…

Что такое дисциплина? Привычка к послушанию… Начиная с детства – Богу, родителям, учителям, начальству… Ясное понимание, чтó можно, чего нельзя, неприятие греха и соблазна (о, конечно, конечно, они всегда и были, и будут: и грехи, и соблазн, но существовало и ясное различение их, и борьба с ними.) Строгость к себе… Но отчего же сейчас нет ни дисциплины, ни послушания, ни строгости, ни борьбы с грехом?..

Послушания – кому?.. Кого – можно безусловно слушать и слушаться,