Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

ни у матери, ни у Юры таких денег нет, но знал он и другое: оба они разбились бы в лепешку, но ради его спасения деньги бы достали. Он себе просто не представлял, какими глазами он посмотрел бы в лицо двоим своим товарищам, остававшимся здесь на мучения или смерть, если бы его одного вывели на свободу.

Однажды утром они увидали склонившихся к ним над ямой двух молодых бородачей.

– Давай, русский, вылезай! – закричал один, бросая в яму веревочную лестницу. – Резать барашка будем! – Он белозубо засмеялся, сверкнув черным глазом.

Мальчики заволновались. Что это? Куда их? Зачем? Что с ними сделают?.. Они ждали какой-нибудь перемены каждый день, но дни шли за днями, и они устали ждать, устали надеяться на чудо, потому что только чудо могло их спасти. Теперь, наоборот, эта неожиданная перемена вселяла страх, и они, как овцы, странно жались к краям своей ямы-тюрьмы, словно ища в ней защиты от неведомой и, возможно, еще более страшной судьбы.

– Вы чего там, подохли? – закричал одноглазый и пальнул из автомата в яму, мимо вжавшихся в земляную стену солдат.

Мальчики зашевелились, гремя цепью. Первым полез Сашка с Новгородчины, за ним – Вовка-сирота, последним – Алексей.

От яркого солнца и свежего воздуха слепило в глазах, кружилась голова. Ноги подкашивались, хотелось упасть в траву и просто лежать – час, два, без времени, ни о чем не думая, ощущая всем измученным существом благодать по капельке возвращающейся жизни, вдыхая аромат утренней свежести, еще не настоявшейся дневным зноем.

Полежать им никто не дал, лежать могли в волчьей своей яме сколько душе угодно, а сейчас будет им показательная казнь, после чего и вообще они останутся навсегда гнить. «Удобрять нашу землю. Аллах Акбар!» – сказал одноглазый.

Что? Что? Что он сказал? Сашка завертелся волчком, заглядывая в глаза своим соузникам и не находя ответа, переметываясь к чеченцам, цепляясь за их колючие, жесткие, злобно-насмешливые взгляды. Но те, казалось, не обращали на них никакого внимания, о чем-то переговариваясь на своем гортанном птичьем наречии. Их было человек десять – двенадцать, все – сильные, бородатые, цветущие и, пожалуй, красивые, если бы не наглая усмешливая жестокость, сквозившая в каждом их жесте, повороте головы, прищуре глаз, стоило им едва коснуться пленников. Один из них был с видеокамерой. Он о чем-то с презрительной усмешкой долго говорил, показывая глазами в сторону жалкой кучкой стоявших русских солдат.

«Сейчас будут убивать и снимать на пленку, – промелькнуло в холодеющем сознании Алексея. – А как же мама?..»

Сашка по-прежнему изнывал и метался душой от предчувствия чего-то неотвратимо ужасного, чего он не мог или не хотел обозначить словами, чтобы не завыть диким, волчьим, безнадежным воем. Он не стоял на месте, но все переминался с ноги на ногу, озираясь невидящим, блуждающим взглядом по сторонам, словно готовясь к бессмысленному прыжку в побег. И только еще сильнее ужавшийся в размерах маленький рахитичный солдатик Вовка Пупцов, по прозвищу Пуп, стоял с отрешенным видом, уже как бы и не присутствуя в этом мире.

По-прежнему связанных за ноги одной цепью, отвыкших от ходьбы, спотыкающихся на каждом шагу пленных, как брейгелевских слепых, погнали вперед, подталкивая для быстроты и развлечения автоматами. Палило солнце, они не чувствовали зноя, голода, жажды, они вообще ничего не чувствовали, кроме одного – валившего их с ног и вытягивающего из живота жилы страха.

Их привели на высокую, круглую, кончавшуюся обрывом поляну и здесь сняли цепь. Боевики, о чем-то переговариваясь, казалось, были заняты выяснением каких-то своих проблем. Сашка, поведя вокруг дикими глазами, вдруг резко рванул к обрыву и прыгнул вниз. Мгновенно раздалась автоматная очередь и почти одновременно – Сашкин крик: двое чеченцев прыгнули вслед за ним и через пару минут приволокли раненого Сашку, бросили на землю, пиная ногами и ругаясь русским матом. У Сашки было задето бедро, скорчившись, он пытался зажать рукой рану, но, к его ужасу и изумлению, кровь быстро, не останавливаясь, продолжала сочиться сквозь пальцы. Тогда Вовка-Пуп сорвал с себя то, что когда-то было рубашкой, и попытался хоть как-то замотать Сашкину рану.

Один из боевиков направил на него автомат:

– Пошел на место, шакал!

– Он же так… может умереть, – сказал Вовка.

– Вы и так все скоро подохнете, – резонно возразил чеченец.

– Сейчас мы вас будем резать как барашков, – обратился к пленным солдатам, по-видимому, командир боевиков. – Но мы даем вам шанс. Кто из вас захочет стать мусульманином и убивать с нами неверных, тому мы сохраним жизнь. А кто не захочет… – Улыбаясь, он обвел глазами троих пленных и, на секунду задержав взгляд на Алексее, провел рукой по горлу, давая понять, какая предстоит смерть для не пожелавших стать воинами Аллаха.

– Иди сюда, – поманил он пальцем Вовку. – Что это у тебя? – Он ткнул автоматом в голую тщедушную Вовкину грудь.

– Что? – не понял Вовка.

– Вот это!

– А-а… – Господи, он совсем забыл про него, висевший на шее на простом шнуре крест.

Этот крест Вовке надел священник, приезжавший к ним в часть и крестивший всех желающих солдат и даже офицеров. Желающих было много, и Вовка тоже. Они не слишком вдавались в подробности в вопросах веры, даже не вдавались совсем, просто на войне это как-то было надежнее, что ли, крест на груди давал ощущение защиты. Да и потом… чем они хуже мусульман? Те – все это знали – свято соблюдали свой намаз даже и во время боя, а они – что же, совсем, выходит, безбожники?..

– Сними! – приказал главный.

Вовкины руки послушно потянулись к шее, потом замедлили движение и опустились вниз.

– Ну? Чего ждешь? Или тебе помочь?

– З-зачем? Снять? – словно еще не понимая, тупо спросил Вовка.

– Жить хочешь – сними, – терпеливо объяснял главный.

Вовка снова потянулся к кресту и, впервые прямо посмотрев белесыми своими глазами в страшные очи чеченца, опустил руки. Нет, он не мог бы объяснить, отчего не послушался всесильного главаря боевиков. Еще бы ему, девятнадцатилетнему пацану, не видавшему ничего хорошего в жизни, отказнику с рождения, не вылезавшему в детстве из больниц, из детского дома да прямиком в армию, не хотеть жить! И что ему этот недавно надетый на него крест! Он и не понял толком ничего из того, что бормотал священник, свершая это, как он объяснял им потом, спасительное таинство, которое вот ни от чего, оказывается, его не спасало! Но руки, руки не поднимались снять крест, и он ничего не мог с ними поделать.

– Значит, не хочешь жить, – констатировал главный.

«Где я его видел? Эти глаза, этот голос, это лицо… где-то его видел…» – силился