Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

«Переживает! — догадался Иван Васильевич. — Надо бы с ним помягче».

— Чудак ты, Гриша, ей-богу! В простых вещах не разбираешься. Надо же потихоньку приглядываться, что к чему, а не сплеча рубить каждый раз… Тебе, наверное, кажется, что я жесткий какой-то… А разве я жесткий? Я же просто собранный. Ну, как вот в самбо, например, ты же это знаешь, чего тебе объяснять… Собранный на всякий случай. А случаев этих у меня было ох-хо-хо, поди, у тебя столько двоек за все годы учебы не было. Только я помалкиваю. Оттого, знать-то, и кажусь жестким. Ты уж пойми меня и прости, Гриша. Навсегда. За мое молчание прости… Поверим друг другу — разговоримся. Разговоримся — поймем друг друга. Вот такая тут простенькая механика, сынок…

Тучи на глазах сгущались в небе, вроде бы грозились разразиться ливнем или градом, тьфу-тьфу-тьфу. Ни дуновения не было в воздухе, никакого движения. Что ж, все нормально: какая же страда проходит без сюрпризов погоды!

— А если рассказать тебе о моей жизни, Гришок… — начал новым, мягким, сердечным голосом Иван Васильевич, шагнув к сыну, чтобы подсесть рядом и не пожалеть времени для рассказа обо всем том, чем жил до сегодняшнего дня, живет и будет жить до конца своих дней. Но не успел он коснуться ладонью соломы, как Гриша взвился и зашагал прочь от комбайна. Из недосягаемого далека крикнул:

— Работай тут один!

И пошел вниз по полю — в село.

А на куче соломы у комбайна остался сидеть отец, вернее, один сплошной сгусток обиды.

Ему как бы сама собой вспомнилась глухая осенняя ночь сорок первого года вот на этом же поле, почти на этом же месте…

Если бы кто-то увидел его тогда здесь, в столь поздний час на далеком глухом поле, наверняка принял бы за вора и поднял в колхозе тревогу. А Ваня Бавушин делал самую простую крестьянскую работу — стаскивал снопы из суслонов и выкладывал из них копешку. Вечером в колхозе было комсомольское собрание, на котором решили всеми силами спасать грозящий уйти под снег урожай. И Ваня Бавушин первым, прямо с собрания, в ночь, пошел в поле. Надо — значит, надо.

А сын вот сейчас бросил это поле, бросил отца, бросил дело, которому служить и служить…

Откуда в нем это? Откуда?

Со старшими все понятно — они уже люди, за них, хоть как, не придется краснеть, ворочаться в гробу. Старшие сыновья росли и мужали в послевоенном… как сказать-то?.. в послевоенной жесткости, что ли? Пожалуй. Тут не было разницы, взрослый ты или ребятенок, главное, чтобы плечо твое было подставлено под общую ношу, и каждый, стар ты или мал, считал делом чести не пожалеть своего плеча. На том и стояли, тем и выдержали.

И ведь не одну только войну выдержали — смертельную обессиленность свою послевоенную выдержали, земляки мои двужильные! Одни сжатые кулаки в руках были! И ничего, не попятились, не дрогнули. Начни теперь рассказывать о том времени — сам себе не веришь: да полно, было ли такое!

Но где-то, в какой-то момент, уже потом, когда чуть легче стало, мы все же чем-то попустились, поослабили натиск. И младшеньких своих стали жалеть — не перетрудились бы…

Ивану Васильевичу даже знобко стало. Он встал и увидел, что другие комбайнеры уже поднимаются на мостики, заводят двигатели. И нехотя последовал их примеру, душою все так же отдаваясь своим нелегким мыслям.

Чем плох Гришка? Высок, статен, красив, идол, хваток в деле, а дальше?..

А дальше — туман. И не то что отец плохо проглядывает его, а вообще — за душой у сына, кажется, ничегошеньки нет. Есть порыв — хватай-бери, а цели, серьезной, жизненной, человеческой — нет. Бабочка, которая порхает и такие непредвиденные зигзаги в своем полете делает, что ее сачком и поймать-то почти невозможно…

Старшие сыновья в свое время делали то же самое, что и отец с матерью: пахали, боронили, пололи, пасли. Время было такое — не оставляло выбора. И хоть больше к отцовской работе припадали, а выросли, выучились — свою дорогу выбрали, ничуть не хуже отцовской или материнской, дан бог им удачи на всю жизнь!

Но вот к тому времени, когда Гришке призадуматься, по какой тропке пойти, вдруг в жизни что-то переменилось, стало вообще легче жить, появился достаток… Он-то, отец, все радовался, что хоть один сынок пошел по его стопам, выбрал долю хлебороба. А что проку от того хлебороба, если он оказался ветродуем?!

…Иван Васильевич привычно включился в работу, но так и не решил, как быть с Гришкой. Снять ремень и отстегать его, что ли? Как было бы просто. Так просто, что и голову не ломай. А она между тем сама по себе разламывается, хоть обручи натягивай.

14

Первейшей утренней заботой было — успеть подоить корову, напоить всю скотину и выгнать ее в стадо. Правда, нынче перевелись на селе записные пастухи, и хозяева пасли стадо по очереди, а тут уж кто как расшевелится. И потому скот подолгу толокся на улице, пощипывая травку под заборами и в забурьяневших переулках.

И все же, и все же хозяйкам по вековечной привычке приходилось вставать чуть свет и угорело носиться из избы во двор и обратно, чтобы до ухода на работу сполна управиться со скотиной да еще завтрак семье приготовить. Но, признаться, хлопоты эти были хозяйкам не в тягость, а в радость — есть о ком заботиться в поте лица, чего еще надо!

Анюра, Анна Степановна за все эти годы, что ушла с трактора, перебывала на многих работах: была и слесарем, и медником, и учетчицей, и какое-то время бригадиром в полеводстве, пока надолго, а может и навсегда, не утвердилась на молочной ферме механиком, на совести которого безупречная работа доильной аппаратуры и всех остальных механизмов.

«Где-нигде, а робить надо», — рассуждала она и не ставила себе в заслугу, что одновременно с работой все эти годы растила и воспитывала четверых сыновей.

Нынешняя ее работа была хороша тем, что давала два долгих перерыва среди рабочего дня: часа четыре после утренней дойки до обеденной и не меньше после обеденной до вечерней, и все домашние дела можно было переделать вовремя, не откладывая на потом.

Забот ей прибавилось с началом нынешней жатвы. Ну как же, два мужика в поле, их ведь ладом надо и проводить и встретить, не школьники какие-нибудь.

Анну Степановну, чем дальше она жила, тем больше почему-то преследовал