Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

Да и, как я понял, вы готовитесь на тот случай, когда… ну, кто-то ненароком полезет на вас… Будет ли тогда время заманить противника на кучу навоза? Иль постелить соломку? Вы это бросьте мне, сынки… Чтобы я больше не видел вас за этим занятием. Проломите голову кому-то, свернете шею… Вы-то, может, и переживете… Только вот я не знаю, что со мною тогда будет.

Сыновья молчали, потупившись. Иван Васильевич понял, что слова его не дошли, не приняты ими.

— Говорю же: вы-то, ученые, легко можете сбить с ног неуча, только ведь человек-то, не готовый, так может сверзиться, что и шею запросто сломает. Тогда уж…

— Тогда уж лучше домой не приходите, да? — перебил запальчиво Гриша, кажется, не без умысла приводя слова из житейской шутки-присказки: «Смотри, утонешь — лучше домой не приходи!»

— Домой не приходите? Куда вы денетесь… Только вот мне самому куда-то придется податься.

Всей спиной ощущая прибитую тишину, пошел к огуречной гряде, будто затем и выходил на огород. На полпути догнал его звенящий голос Павлика:

— Мамка собрала уже все огурцы!

— Ну и ладно нето. — Иван Васильевич вернулся к воротам. — Пошли-ка в избу, знать-то ужинать пора…

12

Сын почувствовал, что ли, настороженность отца — и на работу, и домой стал удирать один, на попутных. А сегодня в обед не пошли вместе со всеми на полевой стан, куда привозили горячий обед из совхозной столовой. Жара стояла такая, что хотелось чего-нибудь холодненького, лучше всего — ключевой воды.

Иван Васильевич с утра под одной из соломенных копешек припрятал собранный дома холодный обед: окрошку, вареные яйца и простоквашу, и теперь задержал сына у комбайна, соблазняя его этим холодным обедом, а на самом деле собираясь наконец-то поговорить с ним по душам. А то ходят оба, понимаешь, дуются не дуются, а разговаривать по-человечески не могут. Одна работа и держит их вместе.

На своем рабочем веку Иван Васильевич перевидал всяких трудяг и работничков, так что уверенно мог судить-разбираться в том, кому дается работа, а от кого бежит без оглядки. Первый верный признак того, что перед тобой истинный труженик, — это несуетность глаз и рук, их сосредоточенное спокойствие и нацеленность.

Иван Васильевич обрадовался тому, какие широкие и сильные ладони у Гриши, когда он их положил на штурвал комбайна. Но тут же пришлось закусить и губу: сыновьи руки забегали, засуетились, как бы не находя себе места, а в глаза его и заглянуть нельзя — до того они стали суетливыми, увертливыми. Думая, что Гриша попросту стесняется его, отца, Иван Васильевич велел остановить комбайн, будто бы по делу сошел на землю, заглянул туда-сюда в нутро машины и махнул рукой, разрешая трогаться самостоятельно. Пока одолели один прогон, пришлось несколько раз останавливать комбайн: то двигатель забарахлит, то еще какой-нибудь узел. И нельзя было сказать, отчего это: плохо ли отремонтирован агрегат, ни к черту ли не годится комбайнер, сидящий за штурвалом. Неисправности, только укажи, Гриша устранял быстро, видно было, машину он знает, теоретически подкован неплохо. В общем оказался хватким к работе, совсем не таким, как могло показаться дома. Может, все дело в малом опыте, вернее, в полном отсутствии его? Если только так, то это дело наживное, сынок…

Ивану Васильевичу вдруг пришло на ум неожиданное сравнение. Второй сын его, Петька, пареньком как-то занялся фотографией, да так настырно, что стал ночи ухлопывать на это. Он, помнится, сильно переживал, что научился делать негативы, а позитивы никак не получаются. Не так ли и у Гриши в отношении к жизни: пока негативы только научился делать? И эти негативы хорошо у него получаются, даже слишком. Пожалуй, самое время подсказать, как делаются позитивы жизни. Не прозевать бы нужного момента…

— Как я погляжу, Гриша, толк из тебя выйдет.

— Толк-то выйдет, — скривил губы сын, — а с бестолочью что делать потом?

— Потом… — растерялся отец, хотя сын повторил лишь известную поговорку. — Потом и с бестолочью проще будет справиться. Главное, чтобы толк вышел. — Обрадованный и этим скупым откликом сына, он все повторял: — Толк чтобы вышел, толк! Толковому-то с бестолочью разделаться — как с печеной картошкой, понимаешь ли!

Небо к обеду затуманилось, подернулось парной дымкой, сквозь которую намеком проглядывались зловещие завихрения туч. Тело не просыхало от пота, дышалось трудно, как в бане, и так жаждалось ветерка, хоть какого-нибудь дуновения. Но все в природе застыло в немоте и неподвижности — одни воспарения. То и гляди, после обеда небо разразится чем-то неожиданно хлестким, буйным.

Уселись в тени комбайна, хотя и здесь было ничуть не легче. Одна радость — окрошка, настоянная дома, в погребе, сохраненная здесь на земле под соломой, приятно холодила, освежала распаленное нутро.

— Тарелок вот я не прихватил, — пошутил отец, отхлебнув ложку. — Из одной плошки приходится шуркать.

По лицу сына прошла тень досады, но он промолчал.

«Не с того ведь начинаю! — упрекнул сам себя отец и тут же ожесточился: — А почему не с того! Чего я цацкаюсь с ним, как с чужим! Вот еще!»

— Что у вас со Светой Верхотуровой, всерьез или как? — спросил он немного погодя и возможно более осторожно.

Сын опять промолчал.

— Я тебя спрашиваю, нет?! — чуть повысил голос отец.

— В этом, кажется, ни перед кем не отчитываются.

— Если я, отец твой, интересуюсь — должен отчитаться.

— Я в том смысле…

— А смысл жизни во все времена один: не начинай ее подлецом. — Иван Васильевич помолчал, налаживая враз сбившееся дыхание, и спокойнее продолжил: — А то вишь ли, Светка Верхотурова у него уже в кармане, а все девки для него — раз плюнуть… Ну чего?

Чего уставился?

— Ты безнадежно устарел, батя.

— Ищи себе батю в другом месте! Надежно, безнадежно… Не тебе об этом судить, как я погляжу. Тебе еще и на себя-то надеяться рано, кучу дерьма только после себя оставишь.

Сын снова промолчал. Ах, как красиво он умел это делать! Хоть сам и не прав тысячу раз, но не он, а собеседник его казнись, думая, что бог знает чего такого несуразного сморозил. Ну, брат, я тебе не собеседник, я тебе отец, и, будь добр, выслушивай меня как положено…

— Чего такого замечательного ты уже сделал, что берешься судить отца и мать??

— О маме я ничего не говорил!

— Как не говорил! А о том, что каши с нами не сваришь! Что мы могли бы и не мешать тебе жить!

Гриша беззвучно открыл и закрыл рот, словно сказал пренебрежительное «А!», и сделал рукой отметающий жест.

— Не отмахивайся, не отмахивайся. Отвечай!

Гриша скучно