Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

Ивану до рези в сердце стало жалко ее. Он не пошел дальше, подождал, пока она кончит копошиться в нутре трактора, и взялся за заводную ручку. Трактор почихал-почихал и завелся.

— Сильный… — не то похвалила, не то просто отметила Нюрка, локтем оттирая нечаянного помощничка в сторону.

— Что же ты, дева, — осмелел Иван, — столько лет без войны живем, а все на тракторе маешься? Работы полегче, что ли, не найдешь для себя?

— А вы, бугаи, еще не нагулялись!

— Вот я, один бугай, как раз еду учиться этому делу.

— Ну, когда вернешься — поговорим.

Больше ни слова не было сказано между ними, просто им не о чем было еще и говорить, а вроде как цыганка нагадала судьбу…

Через полгода Иван вернулся домой с цветастой шалью за пазухой, купленной на жестоко сбереженные деньги. Больше никакой котомки при нем — гол как сокол.

— Вот он и я! — сказал он Нюрке. — Давай теперь, как уговаривались, потолкуем.

И накинул на плечи онемевшей девке ту цветастую шаль. Любви никакой, конечно, пока что не было, было простое желание хоть кого-то осчастливить, да и свою несчастную головушку к чьему-то плечу приклонить.

Без свадьбы, без пира, запросто, будто квартиру сменил, Иван перешел в ее дом, и стали они, как в сказке, жить-поживать да добра наживать.

Осчастливленная, отмытая от мазута и копоти, принаряженная, Нюрка, эта с виду баба-гроза, оказалась вдруг красавицей не красавицей, а очень даже хорошенькой — в радость и перед людьми показаться с нею.

В ее тогдашнем имени — Нюрка Копыркина — было что-то нескладное, постыдное даже, как в иной дразнилке, неприемлемое для Ивана, и стал он называть ее по-своему: Анюра. Не Нюра, не Нюся, не Аня, не Анюта, а все вместе — Анюра. Она смущенно и благодарно приняла это.

К немалому Иванову удивлению и радости, Анюра оказалась никем не тронутой девушкой. А ведь как звонарила в девках! Это было столь неожиданно, словно она специально для него сберегла себя…

На первых порах Иван диву давался: почему Анюра вдруг перестала ухарствовать, не сквернословит, будто никогда и не грешила этим? Потом понял: его неожиданное сватовство, его дорогой подарок — шаль, словно волшебное покрывало фокусника, накрыли прежнюю Нюрку и открыли уже новую Анюру, благодарную, счастливую.

Начиная без любви — а кто скажет, родилась ли она потом, — Иван Васильевич прожил свой семейный век честно, никогда и ни разу не дал жене повода усомниться в своей верности, в своей добропорядочности. Наверное, и так можно строить семью. А как там у других бывает, одному аллаху известно.

Народили они с Анюрой четверых сыновей. Двое уже, можно сказать, на ногах, самостоятельны, не балбесы какие-нибудь, люди даже завидуют им, родителям. Ну и ладно.

А вот Оля Козырева, то есть Верхотурова, натерпелась. Ее Гермоген проворовался, да крупно — посадили, надолго, с конфискацией имущества. И осталась Оля куковать с двумя дочерьми.

Отсидев свой срок, Гермоген больше не вернулся домой, застрял где-то, можно сказать, сгинул из Оли ной жизни насовсем. Старшая дочь, выучившись, кажется, на медсестру, потихоньку-полегоньку перебралась в дальние края, в Сибирь куда-то, редко когда наезжала к матери. Не понять со стороны, стыдилась она, что ли, чего-то?

Ах, Оля, Оля, Ольга Ивановна…

Вот говорят: темно-русая. Так Оля была светло-русой, если не сказать белокурой. Глаза голубые, нет, глаза у нее были темно-голубыми, если не синими. В сумерках, бывало, встретишься с нею — и вовсе черные глаза. Так и полыхнут они в темноте огнем…

Какою она была телосложением, Иван Васильевич до сих пор не может сказать. Конечно, теперь-то, когда она одевается, как женщине и положено, одежда ее подчеркивает фигуру. Но в те времена одежки были случайными, не соответствующими натуре. И все равно Иван на ощупь — ведь обнимались же! — знал, какая она, его Оля: худенькая, но сильная и упругая, стройная и гибкая. Порывистая была, горячая — только тронь!

Но в том-то и дело, что он ее, как говорят в таких случаях мужчины, и пальцем не тронул…

9

И вот оно — утро первого совместного выезда отца и сына в поле! Ей-богу же, ради этого утра стоило жить так долго и трудно. Как говорится, во имя отца и сына и еще чего-то, очень-очень святого…

Иван Васильевич волновался еще с вечера, волновался и утром, только открыв глаза.

Совхозное начальство с ходу хотело было посадить Гришу на гусеничный трактор. Иван Васильевич, пересилив себя (потому что не любил кого-либо утруждать просьбами личного порядка), уговорил кого надо, и сын поступил в его распоряжение — напарником, сменщиком, вторым комбайнером. Очень к месту тут пришлось ввернутое отцом выражение «семейный экипаж» — понятие новое на селе и опять-таки модное. По его же просьбе решение сыну объявили не в его присутствии, будто бы отец знать ничего не знает.

Ничего, когда перед глазами, когда под рукой, сына проще и поправить, и одернуть, и внушить ему что надо без стеснения, без оглядки на кого бы то ни было. А семейный экипаж будет, тут уж не сомневайтесь нисколечко.

— На одном комбайне будем работать, — буркнул Гриша, вернувшись из конторы, и надо было видеть его лицо, чтобы без каких бы то ни было расспросов догадаться, как противна ему выпавшая доля — работать вместе с отцом, худшего наказания не придумаешь…

Но Иван Васильевич сделал вид, что ничего не заметил.

— Вместе?! Это же хорошо — робить вместе! Завсегда выручим, поддержим друг друга! Поле-то загудит у нас!

И в это утро первого совместного выезда в поле, умываясь, отец потихоньку следил за Гришей, который во дворе делал физзарядку, да не как-нибудь, а ладом: движения напряженны, четки и ритмичны, в руках увесистые гантели, настоящие, заводского изготовления.

А вчера под вечер, вернувшись с покоса, они с матерью нашли его растянувшимся в чем есть на неразобранной постели, отхрапывающим с присвистом.

— Что это с ним? — спросил отец у Павлика, зная заранее ответ.

— А пьяный дак! — вроде бы даже похвастался мальчишка.

Иван Васильевич поостерегся оглядываться на жену. Та засуетилась, забегала, что называется, готовая принять огонь на себя, принялась разувать и раздевать бесчувственного сына.

В приделе еще что-то было не в порядке. Иван Васильевич не сразу догадался, что мозолит ему глаза пустота на комоде. Здесь издавна стояла старенькая радиола, теперь ее не было.

— Где?!

— А! — пренебрежительно отмахнулся Павлик. — Гриша поковырялся-поковырялся и выбросил в сенки. Говорит, лучше магнитофон