Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

жизни не всегда находилось время, удобная минута, чтобы понаблюдать за небесными телами. Ну да что с того! Это была святая ложь. Главное, чтобы Оля там, дома, смотрела на только что народившийся месяц и верила в их любовь…

Известие о том, что его оставили в запасном полку командиром отделения, Олю очень обрадовало. Не замечая, как это кощунственно звучит, она писала: «Вот и хорошо, вот и ладно, Ваня, это все же не на фронт!»

Неизвестно, как она встретила его сообщение о том, что он наконец-то едет на фронт и очень рад этому. С нового места службы, из Прибалтики, Иван долгонько не мог дать Оле своего адреса, а когда все же дал и получил ответ, то и сам перепугался. Оказывается, Оля чего-чего только не передумала, не получая от него так долго письма, — ведь поехал-то он на фронт, война уже закончилась, а от него и письма нет — думала самое худшее. Как тут не подумаешь, если отец Оли погиб где-то под Прагой в последний день войны!.. «Для нас с мамой ты теперь последняя надежда», — писала и заклинала его беречь себя.

Он как только мог сердечнее успокоил ее, и переписка их наладилась с прежней регулярностью, хотя это ему и стоило большого труда: при новой службе частенько бывало не до писем — все в лесу, в марш-бросках и засадах.

С началом 1946 года в Олиных письмах начали появляться какие-то недомолвки. Случались и задержки с ответами. Он прямо спросил в одном из писем: «В чем дело, Оля?»

«Ой, Ваня, прямо и не знаю, что делать! — ответила она. — Не знаю, и признаваться ли тебе… Ко мне тут сватается один демобилизованный фронтовик. Мама так настаивает, чтобы я вышла за него замуж».

«Гони его вон!»

Долго не было ответа, с месяц наверное, потом Оля пожаловалась: «Мама покоя не дает. Говорит, пока жива, хочу увидеть счастье своей дочери. А какое это счастье — быть замужем за нелюбимым?.. Но и маму уберечь сумею ли я, Ваня, она уж так плоха! Подскажи мне, Ваня, подскажи, что мне делать?!»

И тут Иван обиделся. Даже замолчал. Почему Оля просит совета у него в таком деле, когда надо решать, выходить ли замуж за другого? Почему молчит, ничего не подскажет ей их любовь? Да и была ли она, коль такое дело?..

В мае, к первой годовщине Победы, пришло от Оли коротенькое письмо: «Ваня, извини, я вышла замуж. За того, о ком тебе писала. Так вышло. Ослушаться маму я не смогла. Нам очень трудно с ней. Она уже и не встает почти. Извини, Ваня! Прощай! Будь счастлив, Ваня! Целую напоследок!!!»

Сплошные восклицательные знаки, словно она и в самом деле исходила криком…

Вот так. Оставалось Ивану только служить. А сколько — никто определенно не знал. Поговаривали, пока парни тридцатого года рождения не подрастут до нормального призывного возраста — ведь всех нас в войну призывали как бы досрочно.

Потом ему предлагали остаться на сверхсрочной, но какая, товарищи, сверхсрочная, какая тут служба, когда дома такая беда.

А вернувшись домой после демобилизации, Иван сразу же пожалел, что вернулся: тоска и отчаяние навалились на него, аж белый свет стал не мил, хоть врезайся в первый же столб с разбегу.

Загулял. Отощал. Одичал.

С Олей встретиться не удавалось. Раза два увидел издалека, да и то под ручку с тем… Пойти к ней духу не хватало.

Стороной, через людей, разузнал всю подоплеку Олиного замужества. Он — вот ведь и теперь, через столько лет, не поворачивается язык назвать его по имени! — в общем, Гермоген Верхотуров, переименовавший себя в Германа, был военторговским работником. Демобилизовавшись, привез домой полно всякого добра. Олина мать к тому времени и вправду совсем слегла, и свое сватовство Верхотуров обставил так, что Олино замужество — единственное спасение матери. Но мать умерла в тот же год, через четыре месяца после свадьбы. Может, и впрямь умерла спокойной за счастье дочери. Только для нее, для Оли, овчина не стоила выделки… Или как там говорят, как судят в таких случаях?.. Верхотуров вновь пошел по торговой части — стал какой-то шишкой в райпотребсоюзе, но перевозить жену в район не торопился, осчастливливал ее наездами и прохаживался с нею под ручку по селу — туз тузом. По ее же виду никак нельзя было сказать, что такое счастье ее красит.

А он-то, Иван, возвращаясь в село после армии, хотел своей чистой, новой и счастливой, но без НЕЕ, без НЕЕ, жизнью допечь ЕЕ и заставить пожалеть, что, не подумавши как следует, плюнув на прежнюю любовь, вышла замуж за какого-то там Гермогена. Хотел, хотел Иван именно такой жизни, а тут сам запил, одичал. Встречаться с нею боялся…

Однажды, хмельной, все же столкнулся с Олей лицом к лицу. Сейчас-то можно смело предположить, что она сама нашла его. Увидев ее, Иван онемел, окаменел. Подойдя совсем близко, Оля торопливо, чуть не плача, попросила:

— Ваня, лучше убей меня, убей!.. Только не позорь себя так! Что же ты делаешь?!

Иван отчаянно пытался собраться с силами и заматериться на все село, на весь мир, да не находил за душой ни одного матерка. Помнится, губы только шлепали да глаза хлопали. Вот и весь герой.

Опомнился, когда Оли не было не только перед лицом, но и нигде на улице.

Тут-то он, кажется, и выматерился — про себя, для себя, на себя, на всю дальнейшую жизнь вперед.

8

Однажды Ивана вызвал к себе председатель колхоза.

— Вот что, парень, не хватит ли тебе дурака ломать? Тут такое дело — требуют направить человека на курсы комбайнеров. Поезжай. От греха подальше. Потом, может, спасибо скажешь.

Иван поехал.

А перед тем как уехать, ненароком встретил свою будущую жену.

Шел он домой из МТС, оформив нужные документы, и на грязной, непролазной осенней дороге набрел на заглохший трактор. У его закопченного бока возилась Нюрка Копыркина, трактористка милостью войны, односельчанка, бой-девка, не лазившая в карман за матерками. Ее побаивались не только парни-ровесники, но и бывалые мужики-фронтовики.

— Пыхтим? — бодро спросил Иван.

— А пошел бы ты… — длинную-длинную дорогу указала трактористка.

— Чего же ты так-то, может, я помочь тебе хочу?

Нюрка даже не взглянула на ошарашенного Ивана. Лицо ее было мазутно-чумазо, особенно захватан нос, а уж под носом и вовсе сиял сапожный глянец. И одета бог знает во что: вместо юбки — ватные штаны под сапоги-кирзачи, потерявшие всякую форму, на плечах — то ли куртка, то ли кофта, то ли вовсе полупальто,