Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

к ночи небо расщедрилось полной россыпью звезд. А когда подъехали к избушке, обоз сразу же тронулся, не дав им поостыть, пообсохнуть. Это показалось Ивану обидным, но он промолчал: сами виноваты. Сказал Оле:

— Поезжай впереди меня. И не торопись.

— Я бою-у-усь!!!

— Еще чего выдумай.

По своему парнишечьему убеждению, он считал, что вдвоем на своих дорогах бояться некого и нечего, хоть ночью, хоть днем. Бояться надо, когда один, — случись какая беда с лошадью, с упряжью или санями, помочь тебе некому, вот тогда ты покукуешь!

Конечно, вперед надо было бы пустить его Князька — он живо догнал бы обоз, пристроился к последнему возу и шел бы за ним как привязанный. Но не оставишь ведь в хвосте Олю! Ничего, если и приотстанут — вдвоем не страшно. Вот только по потной спине мурашки гурьбой бегают…

— Оля! Слазь с воза, пройдемся немного пешком.

Выехав из лугов, забрались на возы. Теперь долгое время надо было ехать степью, чистым полем. Дорога пролегала ровняком, а пообочь, то справа, то слева, тянулись глухие и глубокие лога и почему-то навевали жуть. Поговаривали, что в них развелись за войну волки, расплодились неимоверно. Слышно было, забегали в села, хватали ненадежно запертую скотину или собак из подворотен. Но Иван все эти слухи так и считал слухами да выдумками, которые, как снежный ком, наматываются сами на себя. И вот пришлось ему в ту ночь впервые испытать на себе, что это такое, когда кровь в жилах стынет…

Примерно на полпути к дому, когда он задремал было на своем возу, вдруг в темени полей, справа и чуть спереди, казалось, совсем-совсем рядом, взвился в звездное небо и поплыл по округе жуткий волчий вой.

Почти одновременно с переднего воза донесся визг:

— Ва-а-ань!!!

Привстав на коленях, он резко скомандовал:

— Иди ко мне!

— Бою-у-усь!

— Кому говорят!

— А как же лошадь?

— Она сама дорогу знает.

Что-то подсказывало ему: надо быть резким, решительным, надо оставаться на заднем возу — всегда.

Оля, взобравшись к нему на воз, вцепилась в него совсем беспамятно. Чтобы она не слетела с воза на раскате, Иван приобнял ее свободной левой рукой и дохнул куда-то в ухо как можно ласковее:

— Ду-у-ура ты! Чего боишься? Я же с тобой…

Не любил Иван Васильевич, когда говорили, что его поколение не знало хорошей жизни, не знало радости, не знало… ох-хо-хо, чего только не наговорят с бухты-барахты, в охоте навалить в одну кучу побольше красивых слов. Знало, мол, это поколение одну работу, непосильную, непомерную, на износ.

А ведь все не так. Были у нас и радости, и счастье, и удачи, и все остальное, чем жив человек в свои семнадцать лет. Правда, все это, как в иное несуразное лето на огороде, не всегда ко времени вызревало и не давало нужного семени к зиме.

Так ведь и нынче, при хорошей-то жизни, ну-ка, пооглянитесь, всяк ли все успевает?

Вот то-то и оно…

От этого и надо начинать отмерять.

5

Шел, зародившись, март. Иван знал, что у волков сейчас свадьбы. Тут уж на волчьей тропе не попадайся. Про волчьи свадьбы старики рассказывали совсем жуткие истории, и тут не приходилось сомневаться, где быль, а где небылица. Уж лучше поверим всему сразу и как следует поостережемся.

Оля, прильнув к нему, мешала осматриваться по сторонам, прислушиваться ладом, откуда что угрожает. Стараясь успокоить ее, сказать на ушко обнадеживающие слова, он вдруг наткнулся губами на ее губы…

Поцелуй как-то сам собою получился.

И они забыли и о волках, и о ночи самой.

За пазухой что-то мешало прижаться к Оле плотнее, Иван хватился, а это оказался оставленный про запас давешний обед.

Ну, какой там обед — обломыш хлеба, по зимнему военному времени черного, как кусок торфа, но тяжелого и хотя бы этим внушающего уважение, да две вареные картофелины в кожуре, да побрякушка соли в спичечном коробке. Этот остаток обеда, сбереженный за пазухой, не был проморожен, а был даже как бы специально подогрет, и Оля удивилась ему, как настоящему фокусу. Обрадовалась уже потом.

Ели бережно, как бы священнодействуя, глаза в глаза и не переставая улыбаться — широко и радостно, бог знает чему. Соль была крупнозернистая — настоящая дробь, она шумно хрустела на зубах, как иной дорогой гостинец. С каждым новым куском и глотком в них будто входило что-то, и они, не говоря друг другу ни слова, знали оба, что с каждым новым мгновением становятся роднее и роднее, даже сердца начинают биться удар в удар.

Чтобы дать отдых глазам, своим и Олиным, Иван стал озираться по сторонам и тут увидел в небе только что, может, минуту назад, народившийся коготок месяца, потому что совсем недавно, лежа один на возу, он смотрел на небо и ничего не видел, а теперь — пожалуйста! — новорожденный задрал кверху руки-ноги и сияет новизной.

— Смотри, смотри, Оля! — прошептал он. — Когда потом увидишь вот такой молодой месяц, вспомни сегодняшнюю ночь. Это наш, наш с тобой месяц, Оля! Запомнишь?

Она долго всматривалась в молодой месяц и со вздохом в себя прошептала:

— Да!

И до сих пор это остается для них тайной: больше нигде ни один волк не взвыл, не потревожил морозную тишину ночи. Лошади спокойно вышагивали по дороге, предчувствуя близость конюшни. А снег под полозьями теперь взвизгивал, ликуя на самом высоком пределе.

Иван целовал Олю бережно, еще перебарывая свой стыд. Она же целовалась как-то торопливо, горячо, словно прощаясь, словно тот волчий вой напугал ее до смерти и она все никак опомниться не может.

На одном раскате сани стремительно съехали в сторону и вниз и тут же застыли, стукнувшись о сугроб, и они, целующиеся, выпали в обнимку в снег, забарахтались бестолково, аж дух занялся от смеха. Пока выкарабкались на дорогу и припустили по ней, лошади с возами ушли довольно далеко. Догнали с колючей одышкой в груди, с ледяной першинкой в горле, а когда взобрались на воз, долго лежали недвижимо и обессиленно. Нагрянь волки — вскочить даже не сумели бы.

— Вот и окрестились мы с тобой, Оля, — сказал Иван, переведя дух. — Теперь мы одной веры оба.

Опомнились они и несколько приостыли, только когда замелькали по сторонам строения Потаповской больницы. В нескольких окнах чуть-чуть светились крохотные, военного времени огоньки. Из одного корпуса вышел человек, по силуэту — женщина, с ведром в руке. Можно было разглядеть, как она часто-часто оглядывается на них. Они пристыженно отстранились друг от дружки, враз шумно вздохнули.

— Ой, Ваня,