Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

— Ты, Анюра, поброди пока по лесу с корзинкой. Я все приготовлю тут и позову тебя. Айда.

Оставшись один, он достал из коляски топор и срубил на опушке две тонкие, в два человеческих роста березки, привязал их сзади к мотоциклу: волокуша. Прихватил вилы и поехал к самым дальним копешкам. Для начала сложил на волокушу две копешки, сел, поехал, оглядываясь, — вроде бы пойдет дело. Голь на выдумки хитра!

Иван Васильевич и обрадоваться не успел, как все сено уже свозил к старому остожью, осталось только кликнуть жену. Он упал плашмя на развороченное сено, утонул с головой в терпком дурманящем настое высушенных трав, — и его унесло, занесло далеко-далеко в прошлое…

4

Было глухое, сумеречное и теплое утро начала марта. Войлочно-тяжелое небо, казалось, провисало до самой головы, и под множеством всяких одежек, навздеванных на себя в дальнюю и трудную дорогу, никли и ныли плечи.

Еще с вечера задумано было выехать как можно раньше, до свету, а тут, пока собирались, — и раздвинулись окрестности. По военному времени в извоз назначили немало девчат, только-только взявшихся за вожжи, — неумелых и робких, — не больно-то с ними поспешишь.

Перед самым выездом к Ивану почти слезно обратилась его ровесница Оля Козырева:

— Ваня, Вань! Посмотри, все ли ладно у меня?

Иван почему-то очень обрадовался такой ее просьбе, но напустил на лицо сгусток досады. По-хозяйски проверил упряжь, сани, на месте ли завертки, вилы и бастрык, кое-что поправил, подтянул, приструнил.

— Привязан? — пнул он бастрык. Тот по-зимнему, прокаленный службой, звонко огрызнулся.

— Привязан, Ваня, привязан.

— Держись впереди меня.

— Да я уж за тобой, Вань.

— Сказано, впереди! Случись что у тебя, я сразу увижу. А оглядываться все время на тебя мне недосуг.

— Ладно, ладно, Вань!

Было видно, что Оля боится этой поездки на дальние уфимские луга за сеном и будет рада любой его, даже и грубой, опеке. Раньше-то, в далекое мирное время, для поездки на уфимские луга и мужиков отбирали не каждого.

В обозе они с Олей оказались замыкающими. Хоть и длинен был обоз — в двенадцать подвод, но и под полозьями последних саней снег еще мягко, влажно и как-то утробно урчал, уминаясь в зеркально-блескучие колеи.

Резко пахло свежевыпавшим снегом, и в запахе том уже угадывалась нарождающаяся весна. Было покойно и уютно лежать в санях на тощем клочке соломы и — думать не думать, а наслаждаться этим покоем и уютом. Всем существом счастливо сознавалось: если уж сейчас так хорошо, то совсем здорово будет с наступлением самой весны, живем, братцы, живем!

Князек то плелся еле-еле, свесив голову и, должно быть, принюхиваясь к дороге, то припускал своей знаменитой трусцой и медленно, но неотвратимо догонял идущие впереди сани, чуть ли не вскакивал в них, стремясь выхватить из-под Оли жалкий клок соломы. Та уже бросила ему два-три пучка и теперь только пугливо поджимала под себя ноги.

Иван временами откидывался в сторону, вытягивая шею и всматриваясь вперед. И как-то так получалось, что каждый раз Оля оборачивалась, словно на оклик, и они встречались глазами. Олино лицо расцветало в улыбке. Иван смущался, испытывая мгновенную вспышку радости, и прятал лицо.

К обеду иль просто к тому времени, когда обоз съехал на луга, войлочный полог неба приподнялся, исхудился местами и запроглядывало солнце. Сновавшие до этого крупные хлопья снега измельчали, превратились в нарядные блестки, в этакое веселенькое, искрящееся мельтешенье новогодних елочных украшений.

На лугах — об эту пору не сразу и найдешь — была колхозная землянка не землянка, а этакая приплюснутая донельзя избушка. Зимой, обложенная и придавленная сугробами, она и вовсе выглядела берлогой. Откопали ее всем гамузом, растопили камелек и принялись обедать.

До этого Иван никогда особо не отличал Олю среди других. Девчушка и девчушка. Не отличал, не привечал, а тут как-то так получилось, что обед их оказался совместным. Сама Оля, что ли, этого захотела…

Олина снедь, конечно, ничем не отличалась от той, какую он сумел захватить с собой, но одно уж то, что она настойчиво угощала его, делало ее припасы какими-то особыми, необыкновенно вкусными. Благодарный, он увлекся и чуть было не прозевал момента, когда надо оборвать трапезу: как ни обнадеживает жизнь, а кусок оставляй про запас, на обратную дорогу…

Развеселившиеся после обеда сверстники затеяли в избушке шумную возню, лапали и щипали подружек, опрокидывали их на заваленный сеном пол. Иван стыдился такой игры и потому был нем и скован. И был рад, что и Оля сторонится всеобщей суматохи, стойко и честно переносит на пару с ним их вынужденную обособленность. Он боялся взглянуть на нее, хотя чувствовал всей кожей разрумянившегося с мороза лица, что Оля нет-нет да вскинет на него выжидательно глаза. Обозленный на себя за трусость, Иван наконец обернулся к ней, глянул в ее близкие глаза почти свирепо и тут же ослеп, оглох: Оля смотрела на него такими чистыми, светлыми, добрыми, преданными глазами, что в полутемной избушке внятно прозвучало: «Да ты что, Ваня, плюнь на все и не хмурься!» Он даже быстренько поогляделся по сторонам, не слышал ли кто. И удивился, почему никто этого не слышал? Ведь это же было почти сказано — да так громко, так внятно! Видно, потому никто не услышал Олиной просьбы, что она обращалась только к нему одному!

Пришла пора разъезжаться по стогам. Разбились попарно, чтобы было сподручнее накладывать возы: ты мне поможешь, я — тебе. Ивана с Олей выделили в одну пару. Сказали:

— Ну а вы, тихони, раз уж съякшались, и будьте в паре.

Лишь подъехав к выделенному им стогу, Иван заметил пропажу:

— А где твой бастрык?!

Оля обхватила руками горло:

— Ва-а-ань!!!

А он никак не мог сообразить, где мог потеряться тот несчастный бастрык. Если бы он выпал по дороге, то Иван обязательно должен был бы заметить, даже наехать на него. Только в одном месте незаметно мог он выпасть из саней и укатиться далеко в сторону — на крутом съезде со степного плоскогорья на луга.

Договорились так: пусть она потихоньку-полегоньку накладывает на свой воз, а он съездит к парням — кто-то должен был прихватить в дорогу топор, — срубит в лесу подходящую лесину, изладит новый бастрык.

Провозился Иван долгонько, но и не подумал заругаться. А ведь еще утром, ей-богу, не постеснялся бы на чем свет стоит выматерить девчонку за такую промашку: это надо же, потерять из-под себя бастрык! Почему уж не голову?!

Управились они с укладкой своих возов, когда уже изрядно стемнело, хотя