Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

Сын после восьмилетки сразу же поступил в профессионально-техническое училище, где готовили сельских механизаторов.

В первый же год, вызванный на родительское собрание, Иван Васильевич побывал в том училище. Это было не только учебное заведение, но и целое хозяйство с животноводческой фермой и обширными полями. Руководитель Гришиной группы, мастер производственного обучения, такой же механизатор-ветеран, как и Иван Васильевич, успокоил его: «Ты за сына своего не беспокойся — он у тебя парень что надо, хваткий на знания, прилежный».

Оказывается, в группе немало было и бестолочи, а то и просто ухорезов, поступивших сюда не по своей доброй воле.

За три года учебы Гриша нередко наезжал домой, но отец, пропадавший вечно на работе, видел его чаще спящим или бегущим на обратный автобус и никаких перемен к худшему в нем не замечал. Да сын, наверное, и сдерживался, старался не выказывать свою новую натуру. А три года — срок все-таки немалый для подростка, успеет набраться всякого с перебором, а ты со своей кочки и не уследишь… Иногда Иван Васильевич ловил сына и мать оживленно шушукающимися. Нельзя, конечно, всерьез думать, что у них были от отца секреты, — обыкновенные, ясно же, пустячки. Но завидев отца, они неловко отстранялись друг от друга, и сын, напустив на лицо бронированную независимость, проходил мимо и исчезал с глаз. На вопросы мать отвечала смешком, отмахивалась: «А! Знаешь ведь, молодежь!»

В свои полсотни с небольшим лет Иван Васильевич еще ни разу не ощутил сердцем дуновения старости, считал, что живет все еще молодо, понимает потому и нынешнюю молодежь, и был осторожен в оценках и выводах, а тем более в наставлениях. Лучше семь раз промолчать, чем раз ляпнуть.

Придя домой, Иван Васильевич даже не заикнулся, что их Гриша, третий сын, наконец-то вернулся с учебы, что он уже видел его сходящим с автобуса и успел оскорбиться в своих отцовских чувствах. Пусть домашние сами все увидят и сами что надо испытают.

Жена принялась варганить ужин на живинку: готовить-то особо некогда — сама только что с работы.

К концу ужина хлопнула калитка, загремели ступеньки крыльца, пробухало в сенках, широко и резко распахнулась дверь в избу, просунулась под косяком низко склоненная лохматая голова и торжественно вскинулась куда-то к потолку.

Мать выронила ложку. Павлик, младшенький, завопил:

— Гринька при-е-ха-а-ал!!!

Эх, какая тут суматоха поднялась!

Мать с Павликом подскочили к дверям, повисли на Грише, но тот без особых усилий, одним подергом плеч, сумел отстранить их от себя и…

И что же, вы думаете, сказал он в первую очередь, вернувшись домой аттестованным механизатором широкого профиля и перешагнув родной порог?

«Здравствуйте, мама и папа»?

«Здравствуй, Павлик»?

«Как вы тут, дорогие мои, поживаете»?

Не-е-ет, и не ломайте себе голову. Сын сказал с порога:

— Ну и развели же вы тут мух!

И как он сказал это! Свысока, брезгливо, как вроде бы никогда и не живал в этом доме, знать не знал сельскую жизнь.

Эх, как все вскипело в отце, но он сдержался: неудобно же сразу одергивать сына, вернувшегося в родной дом после долгой отлучки.

2

Перед сном была немалая перетряска в избе.

Мать уступила Грише большую родительскую кровать, стоявшую за перегородкой, на которой она до этого спала одна, неловко пошутила:

— Жених ведь уже… Теперь тут и будет твое место.

Ивану Васильевичу пришлось отдать ей диван-кровать, где коротал он ночи, а самому уйти за печь — на узкую и жесткую койку, поставленную там про запас.

И только Павлик остался при своем интересе. Расставляя легкую и звонкую раскладушку посреди избы и застилая ее, он нашел свою шутку:

— И-эх! Никто не зарится на мою суворовскую походную!

За печью было темно и глухо. Казалось бы, только и спать здесь. Но сон не шел.

Уж слишком легко дается нынешней молодежи жизнь, думалось Ивану Васильевичу, иной раз прямо на блюдечке преподносим ей все, чего попросит, ладно ли так-то? И к работе приступает совсем не как мы — выучится сначала, специальность надежную получит, осмотрится, приглядится, выберет что больше по душе. А мы-то, мы как начинали!

…Была весна 1942 года, вернее, она уже прошла, но колхозные поля оставались лишь наполовину вспаханными и засеянными. Пахари и сеятели были уж слишком слабыми и малоопытными. Правда, им, четырнадцатилетним мальчишкам, не надо было начинать науку земледелия с азов: еще в мирное время, еще в своем розовом детстве они успели походить за плугом, бороной и сеялкой. Но то ведь было в охотку, в нетерпении скорее приобщиться к великой науке, и взрослые всегда с радостью поддерживали в них эту тягу. А тут — изо дня в день сам вставай ни свет ни заря, сам спеши на конный двор, сам выводи на рассвете доверенных тебе коней, сам…

Сам-то ты был, а вот коней… То разве были кони!

Добрые кони, как и годные к ратному труду мужики, ушли на фронт. Остались в хозяйстве только те четвероногие трудяги, кто давно отробил свое, на ком в мирное время возили только воду, в лучшем случае навоз в поле, остался еще необъезженный или мало-объезженный молодняк.

Ивану достались Михей и Князек, глубокие старики.

Михей был, что называется, сивым мерином. Его когда-то загнали, опоили, и он вечно недомогал. Суставы его ног и живот были безобразно раздуты, на шее под хомутом и на спине под седелкой без конца напревало и вспухало, и приходилось подкладывать всевозможные тряпичные подушечки и валики, чтобы облегчить ему труд и существование. Голова его понуро, обреченно свисала, а в глазах в любое время можно было увидеть сизую пелену тяжкой стариковской сонливости. Характером он был безотказный трудяга, безобидный тихоня, отзывчивый на ласку. Чтобы обратить на себя внимание, он мог иногда заржать жалобно и тихо-тихо, словно бы шепотом.

Князек же был гнед, с черными гривой и хвостом. Сухонький, мосластый и низкорослый, он вроде бы всегда проявлял молодую прыть, но прыть его была проказливая: Иван не помнит, чтобы он рвался вперед в упряжке из простого лошадиного усердия. Князьку ничего не стоило с тяжелой груженой телегой, вывернув ее из глубокой колеи, сойти с дороги, чтобы в один прикус сорвать макушку цветущего чертополоха. В дальней дороге его нельзя было пустить передовым — обязательно застопорит движение всего обоза. Зато поставив в хвосте, в середине, его можно было обмануть даже гнилой соломой: набьешь ее в задок передней телеги, прикроешь чем-нибудь, вроде специально от него припрячешь,