Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

Михайловича, взгляд, который не пугал, а радовал, счастливо тревожил, взгляд очень близкого человека. И весь вечер, как только удавалось им сойтись, затевался разговор, длинный, неторопкий, понятный только двоим…

— А ты все не стареешь, Анна.

— А кому это нужно!

— Ты все молодеешь.

— Это — вся моя забота!

— И все шутишь.

— А кто меня  п р а з д н и ч н о й  окрестил?

Очень красила его эта рубашка синего пламени. Строгий, аккуратный ежик, седина на висках, суровый выступ подбородка. По всему видно: знает человек, почем фунт лиха, кое-что пережить ему довелось, знает, как ему жить дальше и навсегда. И все же есть в нем еще и что-то такое, от прошлого, что ли: стеснительность во всем, что касается себя и Анны Ивановны.

— Скажи, Анна: женское одиночество — это тяжело?

— А мужское?

— Может, я не был одинок?

— А я обязательно была?

В карих его глазах — смех, лукавое «ну-ну!». Он так и сказал:

— Ну-ну! Я ведь знаю.

— Никто не знает, я сама не знаю, что было со мной, когда я наконец получила этот знак… Коротенькое-коротенькое, самое короткое в мире письмо.

Иван Михайлович настороженно взглянул на нее, а она не сдержалась — улыбнулась, призналась:

— А я, может, давно ждала этого твоего письмишка!

— Какого?

— Какого! Этого, коротенького! «Если помнишь, приди и поздравь меня с днем рождения!»

Брови его вскинулись, губы выпятились в самом чистосердечном недоумении. Видно было: человек знать ничего не знает ни о каком таком письмишке…

Анна Ивановна, холодея, стукнула себе по лбу:

— Дура! А я-то думала, он меня зовет!

— Но ведь и я думал: ты сама догадалась прийти…

— Молчи! У-у-у, мальчишка! У-у-у, подлец! Ну, погоди! — выкрикнула она и закрыла лицо ладонями, замотала головой.

Он мягко отвел ее руки.

— Анна… Почему — мальчишка? Почему — подлец?

— Не о тебе речь.

— Совсем ничего не понимаю…

— Сын! Сын, значит, это подстроил мне. Даже о штемпелях позаботился, стервец! Он был сегодня здесь, в Потаповке, и, видать, подслушал твои речи…

— Сын… Он что, все знает?

— Мои дети все всё знают.

— Всё-всё?

— Всё из моей жизни.

— И ты считаешь, это правильно?

— Что — правильно?

— Ну, чтоб дети знали всё о нас?

— Да.

— Всё-всё?

— Всё-всё. Все надо поверять детям. Только при этом надо, чтобы у нас хватило терпения дождаться, пока они поймут нас до конца, сполна. Без этого нечего и связываться с детьми!

— И тебе хватило терпения?

— Нет. Не всегда. Но я его занимала. У кого только могла, где только могла. Набиралась… Даже у тебя… Нет, не так… И у тебя!

— Хорошо, — склонил он голову в глубоком кивке и улыбнулся. — Тогда это «мое» письмо, ну, коротенькое которое, сделано чистыми руками, Анна… Не казнись и не ругай никого!

В субботу в предбаннике

1

В углу на жердинке висели веники. По ним легкими порывами прохаживался вороватый ветерок, и они, потревоженные, но не разбуженные, все пытались припомнить сквозь сон что-то из минувшего лета — тихо-тихо шелестели…

Была суббота, и Анна Ивановна собиралась затопить баню.

Для нее это всегда было праздничным событием. Сердце еще с утра начинало колотиться, а успокаивалось только поздно вечером за самоваром. И надо было весь день бегать бегом. Бегом на работу, бегом на работе, бегом с работы. Прибежишь, кусок хлеба в руки — и пошла опять беготня. Упаришься, пока натаскаешь воды в баню. Но едва переведешь дух, дожидаясь, когда загудит в каменке огонь, как снова захватит тебя спешка. И столько мелочей вдруг обнаружится, и все перебери их руками, и всему этому так неуемно радо сердце!

Зато какой покой, какая благость разливается по телу вечером под патриархальную песню старца-самовара, кавалера множества медалей. Давно потерявший весь свой никелевый блеск, он по субботам тоже получал крепкую баню, прежде чем утвердиться на столе, а утвердившись и во все щеки сияя парадной медью, один заменял целый оркестр…

До сих пор всегда так было для Анны Ивановны. Сегодня же ей грустилось отчего-то, все-то она делала вяло, как бы в забытьи, сама того не замечая.

Черная пустота бани еще не наполнилась дымом. Он лениво поднимался к потолку, набухал там слоеным синим облаком. Анна Ивановна присела на пороге бани и уткнулась лицом в колени.

«Куда спешить? Да и стоит ли? Ведь все успеется и без беготни», — подумалось ей.

Покойно, беспечально шелестят сухие листья, покойно и беспечально вспоминается то, что было недавно…

Недавно скончался дед Степан.

Перед смертью положил руку на сердце и сказал:

— Прости меня, Маша, прости меня, Нюра, простите все… Я утаил от вас… — И подал родным конверт, устало-устало вздохнул: — Чудо хотел сотворить… Знать-то, чудотворец из меня не вышел, ядрена гуща…

Дед Степан в жизни не умел шутить. Может, не хотел. И потому все его шутки, коль уж дело доходило до этого, звучали грустно, печально. Вот и теперь, после его «ядреной гущи», все родные зажали лица ладонями и затряслись в беззвучных рыданиях.

— Не надо, чего уж вы, — упрекнул их дед Степан. — Я свое прожил. Завидовать мне кому-то не в чем. И жалеть меня не за что. Жизнь — она…

Замолчал. Долго бы еще ждали его слов родные, если бы к постели не подошла невестка деда Степана, Нюрина свекровь, поправить сползающее одеяло. Ахнула:

— Батюшки! А он уже не дышит!

В конверте, оставленном дедом, была похоронная. В ней указывалось, когда и где пал смертью храбрых молодой солдат Степан Филиппович Желтышев, где он похоронен. Штемпеля на конверте напоминали, что дед Степан получил эту весть еще в апреле 1942 года…

Но это не все.

Как-то вскоре после похорон деда Нюра проснулась среди ночи и услышала вздохи сына.

— Ты чего не спишь?

Сын притих было, да вдруг с шумом сел на кровати и вздохнул не таясь:

— Не могу понять все-таки… Так это не похоже на дедушку… Чего он хотел этим добиться — оживить мертвого? Как ни прикидывай, выходит, что он… обманул!

Анна Ивановна подождала, пока наладится захлестнувшееся дыхание, а потом сказала, как бы даже позевывая:

— Никто тебя не обманул. Спи знай.

— Да не меня, мама, не меня он обманул! — с сердцем выговорил сын. — Он ведь тебя обманул!

Ни слова не сумела сказать мать — затрясло ее, и она потуже натянула на себя одеяло.

— Ведь совсем по-другому могла бы сложиться твоя жизнь, мама, если бы… Верность верностью, но ведь… Я же понимаю все, не маленький…

— Ну и не большой еще! — оборвала его мать, отбросила одеяло, потянулась за халатом. — Что ты понимаешь, мальчишка! Что