Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

дохлебал окрошку в кастрюльке, отложил остаток ломтя и ложку на полотенце, совсем уж тоскливо повел глазами по сторонам. Кто посторонний, может, и пожалел бы его сейчас: вон как парень страдает, допекли.

— Ну?!

Кружка была одна, и пил из нее простоквашу отец. Он и добавил буднично:

— А валяй прямо из бидончика, мне больше не надо.

Эта внезапная будничность отцовского голоса заставила сына вздрогнуть и на мгновение вскинуть глаза.

— Ну?! Чем это мы безнадежны для тебя?

Гриша вспыхнул, сел прямее, протянутые к бидончику руки отдернул, помялся и обхватил ими острые коленки. Видно было, как распаляет себя, чтобы наконец-то ответить отцу и развязаться с ним.

— Ну да ну! Ну да ну!.. Вот вы все твердите: ой, какую мы трудную жизнь прожили, ах, какую трудную жизнь мы прожили! Мама так вовсе чуть не угробилась за рулем тогдашнего трактора. А чего вы добились, какой славы, какого почета? Одни разговорчики!

Теперь, кажется, отцу пришла очередь скуку на лице изображать. Он почувствовал в груди пустоту. Нет у него ответа сыну… Хоть шаром покати, хоть метелкой шуруй. А ведь сын вон на что замахнулся!

— Слава… Почет… — медленно, собираясь с мыслями, начал Иван Васильевич. — Ты вон о чем… Ты вон в чем нас обвиняешь… Земля наша, Гришок, вот эти вот поля, полита кровью и потом — домокра. Но все равно мы были перед ней в таком долгу, что не чаяли, чем отплатить. Она ведь только теперь начала нам воздавать хлебом. И почетом. Только теперь. Вот вам, молодым, — тебе например, — и разворачиваться на ней. В полную вашу силушку… А мы, что ж… Мать и вправду ничего не успела заслужить, ничего, кроме людской благодарности. А у меня, ты же знаешь, сколько этих похвальных грамот, почетных грамот. Ордена и медали тебе уж выслуживать, Гришок… Для этого мы и старались в свое время… Не ради славы и почета…

— А война! А за войну?!

— Что война? И у матери есть медаль за войну, и у меня.

Гриша тягуче повел лицо в сторону:

— Ее же, эту медалишку, всем подряд давали!

— Значит, и мы с матерью не хуже других были.

— А где боевые награды? Ты же в войну, говоришь, еще призывался. И чуть ли не десять лет потом служил.

Простокваши в кружке оставалось еще с глоток, ее и выплеснул отец в лицо сыну. И лицо Гриши стало безобразным не только от простокваши. Он дико заорал:

— Ты чего-о-о?!

Полулежавший до этого на боку, Иван Васильевич привстал на колени и, чувствуя, как и с его лицом происходит что-то неладное, тихо, зловеще спросил:

— А ты чего орешь? Ты на кого орешь?

От его угрожающего движения Гриша вскочил на ноги.

— Вот! Вот! Нечем крыть, так сразу драться! Учить мастера, а сами, еще неизвестно, как жизнь прожили!

— Сядь на место!

— Еще драться!..

Отец так стремительно вскочил на ноги, что сын оказался зажатым в угол между подборщиком и корпусом комбайна. Он затравленно поискал глазами вокруг и увидел на подножке трапа забытый давеча отцом большой гаечный ключ, цепко схватил его:

— Лучше не подходи, батя!

— Вот дурак. Брось ключ, — стал вдруг спокойным отец.

— Не подходи-и-и!

— Брось ключ!

— Ты же меня бить хочешь!

— А ты меня убить? Брось ключ, последний раз прошу.

13

Сын, похоже, одурел — то ли со страху, то ли со злобы: стоял на изготовку, по-бойцовски ссутулившись, растопырив руки, и бросать ключ явно не собирался.

Если бы был здесь кто-то посторонний и наблюдал за ними, он бы зафиксировал чистейшую победу отца: тот как бы с ленцой, но четко, примерно в три счета, шагнул на сына, подставил локоть под его занесенную руку, и полетели — ключ в одну, сын в другую сторону.

Гриша тем же кувырком вскочил на ноги, удивленно поискал глазами потерянный ключ, ничего не сообразил, изогнулся по-кошачьи, заулыбался, предупредил:

— Я же тебя, батя, уложу сейчас и буду держать лицом в землю, пока пощады не попросишь. Я же — самбист!!!

— Давай, сынок, давай, покажи, на что ты способен.

Иван Васильевич уже понимал, что смешон в единоборстве с сыном, что эта стычка ни в какие такие рамки не укладывается, но что-то древнее-древнее в крови толкало его навстречу схватке.

Сын же понимал, что он сильнее и физически, и знанием приемов самбо, и по его лицу было видно, что ему прямо-таки невтерпеж проучить отца за все его притеснения.

Отец же знал только то, чему его волей-неволей научила долгая жизнь. И он предупредил:

— Глаза побереги, сынок. Здесь стерня. Она колюча. Или, может, соломки сначала постелем?

Он все еще надеялся, что сын усовестится, отступит, сдастся без боя. Надеялся и сын, что отец одумается и пойдет на попятную. Но они меж тем сблизились и…

Был момент, когда отцу показалось, что он позорно побежден и действительно вынужден будет попросить пощады у сына. Но опять удивился он, насколько крепка память у мускулов — сами срабатывают как надо.

Отец уложил сына наземь, загнул ему руки назад и, выдернув из своих брюк ремень, связал их за спиною намертво. Встал, отряхнулся.

— Как ты сказал, сынок: лицом в землю? И чтобы пощады попросил? Ладно, будь по-твоему. Я подожду.

Ф-фу-у-у! Как нехорошо колотится сердце. И такой обильный пот с головы до пят обсыпал. Что значит тряхнуть стариной, елки-палки!

Да и в природе творится что-то неладное: солнце сквозь знойную дымку светит вполсилы, даже тени настоящей нет, а парит как на банном полке, когда сыпанешь на каменку ковша два воды.

Гриша долго лежал недвижно. Наконец вяло повернул лицо к отцу, тяжело вздохнул:

— Ладно, папка, пошутили…

Ага, папка все-таки!

— Просишь пощаду?

— Прошу… Отпусти…

— Ну, вставай нето.

Гриша на четвереньках откочевал в тень комбайна и сел там, потирая покрасневшие запястья. На лице его застыла великая обида. Знать бы, на кого — на себя или на отца?

Потуже затягивая ремень на брюках, отец скучно, с одышкой говорил:

— Что, Гришок, удивляешься, откуда я знаю такие приемчики? Это из боевого самбо. И мне приходилось эдак-то укладывать в пачку фашистов. Ну, не совсем фашистов — так их прихвостней. Не тебе чета… Не слыхал от меня об этом? Тоже объяснимо. Чего я буду распространяться, коль за то не давали боевых наград? Доверили такое дело — вот и награда тебе…

Сын сонно-сонно повел лицо в сторону.

«Не-е-ет, ты не отворачивайся!» — хотел обозлиться Иван Васильевич, но пересилил себя.

Гриша сидел теперь, понурив голову. Был он сейчас ну прямо вылитый отец