Пирамида предков - Ильза Тильш

в Брюнн к знакомому парикмахеру (железная дорога немецкого рейха настоятельно просит воздержаться от любой поездки без жизненной необходимости). По дороге туда она еще раз попыталась отговорить Анни и описывала ей в красках, как замечательно носить косы, но Анни, обычно такая покладистая, на этот раз настаивала на своем, в ответ на аргументы матери она молчала; она ничего не отвечала, когда Валерия спрашивала ее, не передумала ли она, ведь время еще есть, в Брюнне можно просто пойти прогуляться, зайти к родственникам, что-нибудь купить в универмаге, сходить в кино. Анни не реагировала на эти соблазнительные предложения.

Парикмахер распустил Анни волосы, осторожно причесал пышные пряди, спадающие на плечи, восхитился их рыжеватым оттенком, осторожно заговорил о том, что жаль резать такие волосы, жаль жечь их химической завивкой, которую Анни хотела себе сделать, ведь волосы обязательно слегка подгорят, даже если пользоваться специальным электрическим аппаратом для завивки с величайшей осторожностью, очень редкий цвет, темно-каштановый с рыжеватыми отливами. Но Анни упрямо смотрела в зеркало, она не хотела никаких рыжеватых отливов, и если уж нельзя было перекраситься в блондинку, по крайней мере с этой завивкой она будет выглядеть взрослее. В конце концов мать сдалась, и парикмахер взялся за ножницы, а мать завернула отрезанные волосы в восковую бумагу, Анни провела несколько мучительных часов под аппаратом электрической завивки, кожа на голове у нее горела, под одним из железных зажимов показалась тонкая серая струйка дыма. Анни увидела струйку дыма, и у нее вырвался крик, парикмахер прибежал с феном и стал направлять холодный воздух на дымящийся зажим, боль стала утихать, однако, затем появилась в другом месте, парикмахер поднес фен к этому месту, запахло палеными волосами. Назвался груздем — полезай в кузов, сказала мать. Наконец процедура завершилась, железные зажимы были сняты, началась укладка: полусожженные, буйными кудрями обрамляющие голову Анни волосы помыли и с помощью других железных зажимов придали им модную форму, еще час прошел под электросушилкой — и вот наконец из зеркала глянула абсолютно другая Анни, мать издала громкий вздох, смесь удивления и ужаса, когда увидела свою обезображенную дочь.

На одной из немногих фотографий, которые сохранились с того времени, можно увидеть результат этих долгих часов, проведенных у парикмахера. Ведь вдобавок ко всему еще сходили к фотографу, чтобы запечатлеть новую Анни для будущих поколений.

Фотографа звали Камилло. Он посадил Анни на обтянутый тканью постамент. Анни должна была повернуть голову направо, потом налево, положить руки на колени, фотограф забрался под свою черную накидку, снова вылез из-под нее, подошел к Анни, левой рукой надавил ей на затылок, два пальца правой руки подвел под подбородок, немного повернул ей голову, склонил ее набок, вновь спрятался под черную тряпку, показался снова, ему не нравилось, как руки сложены на коленях, он взял руки Анни и положил их на край постамента, потом поправил пальцы: средний, безымянный и мизинец ровно лежат на краю постамента, большой и указательный — опущены вниз. Другую руку Анни он оставил у нее на коленях, чуть согнув ее в локте. Сиди прямо, сказала мать, Анни вытянулась, немного наклонила голову, стараясь не сдвинуть с места пальцы, поставленные фотографом в нужное положение, и не изменить положение другой руки.

Так она сидела, улыбаясь, как этого от нее требовали, дело было сделано, фотограф Камилло, довольный, в последний раз вылез из-под своего черного платка, мать расплатилась с ним и на отпечатанном бланке написала адрес, по которому надо прислать готовые фотографии.

Вот так она и сидит до сих пор, правда, когда началось изгнание из дома, она не взяла эту фотографию с собой, но десятилетиями позже ее, уже порядком потрепанную, нашли родственники в одном из альбомов и выслали родителям. Она сидит с выпрямленной спиной и немного наклоненной головой, на ее лице искусственная улыбка, двенадцатилетняя, подстриженная под тридцатилетнюю, я смотрю на нее, удивляясь, чего только не бывает на свете.

(Кстати говоря, потом Анни обнаружила, что подпаленные кончики волос стали светлее, и очень обрадовалась.)

День лесного пробега был намечен на 25 апреля, но потом мероприятие перенесли на 11 мая.

У англичан бегают только солдаты, да и то назад, а у нас бегают все, и всегда только вперед! (Так написано в местной газете, которая случайно попала мне в руки, и я, читая эту газету, могу достоверно узнать, что в те годы думали в Б.) К сожалению, в ближайших окрестностях Б. не было леса, леса были вырублены еще во времена императрицы Марии Терезии из-за шаек разбойников, которые скрывались в них. Нужно было что-то придумать, не хотелось стоять в стороне, когда весь немецкий народ участвовал в пробеге. В конце концов, речь шла не об удовольствии, а о народном пробеге с целью взбодрить его телесно, мера, которая поможет пробудить в каждом гражданине рейха здоровый дух, а этот дух должен исцелить мир. Невдалеке от винных погребов были небольшие заросли акаций, это был вовсе не лес, но пробег решили начать именно оттуда, потом бежали по каштановой аллее и дальше по дороге, юноши до восемнадцати лет и девушки старше восемнадцати лет — тысячу сто метров, женщины — столько же, мужчины от восемнадцати до тридцати пяти лет должны были пробежать расстояние более двух километров, мужчины старше пятидесяти лет приравнивались к девушкам младше восемнадцати. Длина дистанции для каждого определялась заранее.

Анни бежала восемьсот метров, неловко перебирая слишком длинными ногами, более опытные бегуньи и бегуны обогнали ее, тетя Ветти, толстая, задыхающаяся от астмы, тащилась позади нее.

Генрих и Валерия на бег не явились. (Раз бежали, значит, им так нравилось, сказала мать, ничего больше не объясняя.)

24 и 25 мая состоялись спортивные состязания гитлерюгенда рейха, они проводились каждый год, и каждый раз Анни не оправдывала Надежд, возложенных на немецкую девушку.

(Сегодня мне как раз снились эти состязания, говорит Бернхард, в прыжках в длину надо было прыгнуть как минимум на шесть метров, а я прыгнул только на пять метров девяносто восемь сантиметров.

Ужасный сон, говорит Бернхард. Я знал, что теперь все, включая Пимпфа, который был самым молодым, станут меня презирать, потому что я оказался слабаком.)

Глава 17

Пока я пишу, мне становится ясно, как мало Анни понимала из того, что тогда происходило, и как много я уже забыла. Я подношу лупу к глазам, склоняюсь над фотографией, сделанной почти сорок лет назад в ателье фотографа Камилло в Брюнне, ищу в обезображенном нелепой причёской детском лице