Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

ни пустот с кристаллами не обнаружили. Горняки начали копать вторую канаву, поперёк распадка, однако надежда, что в ней вскроются хорошие жилы с хрусталём, была очень мала. Если уж в этой крупной жиле больше ничего нет… Получалось, что мы припёрлись сюда, за тридевять земель, напрасно. И нам остаётся унылая безрезультатная ходьба, чтобы «закрыть» маршрутами всю нашу площадь.

Ну что тут скажешь… Зимин, надо думать, перестраховался, так же как многие и до, и после него. Площадь отработана, есть какие-то находки с неясными перспективами. В отчёте нужно давать рекомендации: продолжать работы или нет. И тут встаёт выбор: как поступить? «Закрестишь» площадь – останется вероятность, что на следующем этапе работ кто-нибудь из геологов (превзошедший тебя в глубине знаний, энтузиазме, упорстве или просто везунчик) на ней что-то найдёт, или на бюрократическом языке, проникшем и в геологию тоже, «выявит». Тогда ты прославишься как человек, пропустивший интересный объект, который впоследствии, при детальном изучении, вполне возможно, станет месторождением. И эта позорная слава сохранится за тобой навсегда – все геологические отчёты хранятся в специальных фондах, где и через сто-двести лет их могут прочитать, в том числе и твои потомки. Что они будут думать о тебе? А вот когда ты напишешь, что здесь необходимы дальнейшие работы, приукрасив или присочинив что-нибудь, это почти безопасно. Если после тебя здесь что-то отыщут, все будут знать: поиски продолжены по твоей рекомендации – она документально зафиксирована, и ты вместе с первооткрывателями с полным правом искупаешься в тёплой водичке сияющего белым кафелем бассейна заслуженной славы. А если нет – какой с тебя спрос, это же природа, она такая непостоянная дама и никому не гарантирует неизбежность открытия. А то, что ты немного преувеличил его вероятность – так это потому, что хотел привлечь внимание к перспективной площади. А что деньги потрачены зря – кто скажет на сто процентов, зря или нет, – шанс ведь был… Самое обидное, что не в казённых деньгах дело – мало ли их тратится попусту! Но разве наши несбывшиеся надежды ценятся не дороже?

– Заблуждение, мессир Жак! Ни одна из ваших формул не приводит ни к чему положительному, тогда как алхимия имеет за собой множество открытий. Будете ли вы оспаривать следующие утверждения этой науки: что лёд, пролежавший тысячу лет в недрах земли, превращается в горный хрусталь; что свинец – родоначальник всех металлов, ибо золото – не металл, золото – свет; что свинцу нужно лишь четыре периода, по двести лет каждый, чтобы последовательно превратиться в красный мышьяк, из красного мышьяка в олово, из олова в серебро? Разве это не истины?

Виктор Гюго, «Собор Парижской Богоматери»

В эти две недели мы пережили и почти тропическое пекло, донимавшее опаляющим зноем и роями голодных паутов, от которых не спасали никакие репелленты; и редкие, умеренно прохладные пасмурные дни, в которые только и можно было со всем вниманием вести поиски; и затяжные дожди, когда унылая серая завеса падающей с неба воды обволакивала душу грустной сонливостью. Это было самое тоскливое время – с утра до вечера валяешься в палатке и дуреешь от безделья. Коля с Лёней забавлялись игрой в карты – в «гусарика», в подкидного, в «очко» на спички, которые потом переводились на щелбаны. Когда я перечитал на два раза все книги, привезённые с собой, парни позвали меня присоединиться к их компании. Я отказался: карты мне давно были неинтересны. Тоню они тоже не привлекали, и она подолгу оставалась у себя в палатке одна.

В такие дни я остро чувствовал, что отряд перестал быть сплочённым коллективом. Канавщики – ладно, они и жили отдельно, и числились в отряде временно – сезон поработают и исчезнут из нашей жизни. А у нас в лагере появился какой-то едва ощутимый напряг. В прошлом году такого не было, хотя работали мы в том же составе плюс Витя Коркин. Меня это настораживало, и я давно размышлял, что же являлось тому причиной. И нашёл, что причин много.

С какого-то времени стало заметно, что между Лёней и Колей появились трения. Вероятно, это было обусловлено тайной завистью Колечкина: Лёня, его одногодок, уже начальник отряда, а сам он так и остался простым техником. Почти на каждое решение Бессонова он находил возражение: лучше сделать не так, а эдак. Они могли часами играть друг с другом в карты, но Коля всегда как-то издевательски радовался проигрышам соперника.

С другой стороны, мой жёсткий выговор за то, что проспал на дежурстве, он, видимо, считал незаслуженным и со мной старался держаться подчёркнуто независимо, словно хотел показать, что он сам с усам, а я обошёлся с ним несправедливо.

А Лёня как начальник отряда чувствовал себя весьма неуверенно. Он пытался это скрывать, вечерами рассуждая вслух сам с собой о планах на завтрашний день, но окончательных решений зачастую так и не принимал. Когда же я, стараясь не давить авторитетом, что-то осторожно предлагал, Бессонов, желая утвердиться перед собой в том, что главный здесь по должности не я, а он, высказывал иной раз совершенно неприемлемые идеи. Выглядело это смешно, будто у молоденького петушка, пробующего прокричать звонкое «кукареку», вырывается из горла только глухое хрипение. Коля саркастически фыркал, а я пытался сформулировать логически безупречные доводы, чтобы убедить Лёню в своей правоте. В конце концов ему приходилось с ними соглашаться, что усугубляло его неуверенность и усиливало электризацию атмосферы в отряде.

Хуже всего в таких условиях приходилось Тоне. Она видела, что мы трое всё больше взаимно отталкиваемся, но не хотела ни с кем ссориться и не знала, чью сторону принять. А без Вити ей было совсем одиноко. Вечера она проводила в своей палатке, иногда уходя прогуляться с Пиратом, который только и доставлял ей радость. Или сидела на скамеечке на берегу и что-то писала в блокноте, – должно быть, письма матери, надеясь послать их с вертолётной оказией. Редкие переговоры с Витей по радиосвязи не добавляли ей бодрости – в эфире многого не скажешь.

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза:

Хрустальная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь!

Вся комната напоена

Истомой – сладкое лекарство!

Такое маленькое царство

Так много поглотило сна.

Немного красного вина,

Немного солнечного мая —

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна.

Осип Мандельштам

Огорчение ей доставляло и то, что Коля постоянно ревновал к