Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

к речам Аукусти обдумывал, чтобы ему сказать, и ему казалось, что они приближаются к кладбищу слишком быстро. Мелкими хлопьями сыпал снег, тихо ложась на землю. Это действовало успокаивающе. «Природа делает торжественными даже такие скорбные минуты», — подумал Карпакко.

Народ все прибывал, и за_ церковной оградой стало тесно от людей, плотным кольцом обступивших открытые могилы. Красногвардейцы выстроились в почетном карауле. Сняв шапки, товарищи говорили последнее «прощай» павшим бойцам.

Аукусти напряженно всматривался в молодые кладбищенские сосенки, словно изучая их, а они стояли вокруг него строгие, запорошенные, склонив под тяжестью снега свои игольчатые лапы. Этим соснам шуметь еще и тогда, когда в памяти людской уже сотрутся имена тех, кого сегодня предают земле.

«Нет, — возразил Аукусти своим же мыслям. — Нет, они не будут забыты никогда». Вот об этом он и скажет.

Сейчас говорил паренек лет пятнадцати. Одет он был в суконную серую куртку, и на его жесткий ежик волос тихо падали снежинки. Дрожащим от волнения голосом мальчишка рассказывал о своем отце и его боевых товарищах, жизненный путь которых оборван белыми пулями. Женщины нервно кусали вздрагивающие губы, сжимая в руках носовые платки.

И вот наступила очередь Карпакко. Он посмотрел на верхушки сосен, перевел взгляд на свинцовое небо, словно ища там нужные слова. С минуту он помолчал, потом встал потверже на мягкий песчаный холмик и тихо, неторопливо сказал:

— Дорогие товарищи, родные и друзья тех, кого мы сегодня хороним.

В этот момент он увидел, как какая-то сгорбленная женщина незаметно отделилась от толпы и побрела прочь. Плечи ее вздрагивали. Аукусти смотрел на эту женщину, пока она не скрылась за соснами между могил.

Карпакко говорил вначале не очень связно, но голос его крепчал, становясь все более уверенным.

— Когда месяц назад мы уезжали из Турку, мы и представить не могли, что борьба потребует от нас таких тяжелых жертв. — Аукусти бросил взгляд на гробы, поставленные в ряд, оглядел безжизненные лица, которые тоже словно прислушивались к его словам. Глубоко вздохнув, Карпакко продолжал: — Мне запомнились слова, только не помню чьи, что мы боремся ради счастья наших детей. Так оно и есть. Для них мы хотим создать Суоми, где бы всем хватало тепла и хлеба. И тогда трудовая Финляндия вспомнит добрым словом своих борцов: и тех, кого мы сегодня хороним, и тех, кто сегодня сражается там, на севере. Прощайте, товарищи. Мы вас не забудем.

Последние слова прозвучали совсем тихо. Аукусти потоптался еще немного на месте, потом низко поклонился и отступил на несколько шагов. Женщины с венками посторонились, пропуская его. Одна из них взглянула на Аукусти с явным изумлением: «Скажите, пожалуйста, как красиво умеет говорить этот грубоватый Карпакко. Очень красиво». Аукусти стоял, сурово сжав губы. В этот момент из-за сосен появилась женщина, отходившая в сторону. Побыв одна, наедине со своим горем, она успокоилась. Женщина никому не хотела показать свои слезы. Горючие вдовьи слезы.

Вернувшись с похорон, Илмари положил трубу на скамеечку под вешалкой и украдкой посмотрел на отца. Тот сидел к нему спиной и глядел в окно. Словно ощутив на себе взгляд Илмари, отец отвернулся от окна и встал.

Обратив на сына свой тяжелый взгляд, Кавандер подошел к Илмари и мрачно спросил:

— Где ты был?

— Играл в оркестре...

— Ах вот как, ты играл...

Отец потянулся, чтобы схватить Илмари за вихры, но тот ловко вывернулся. В словах отца и во всем его облике было что-то пугающее.

— Для кого же ты играл? Для них?!

Злоба еще больше исказила лицо Кавандера. Парень растерялся, не зная, что ответить. Он подумал, что отец имеет в виду погибших красногвардейцев, и неуверенно ответил:

— Да, для «их.

— Ах так, для них...

Отец снова и на этот раз гораздо решительнее двинулся к Илмари, но тот опять увернулся и бросился в дверь. Он не имел ни малейшего желания испытать на себе тяжелые отцовские кулаки. И только тут Илмари догадался: отец, наверное, думает, что они играли для белых. Поэтому так и разозлился.

Илмари бродил по двору, не смея войти в дом. Отец занял свое прежнее место у окна и мрачно смотрел на улицу. В такие минуты ему бесполезно что-либо говорить.

Илмари жалел отца и немного побаивался его. Чаще всего тот сидел на одном месте, тупо, молчаливо уставившись в окно. Но иногда на отца находили приступы ярости, и в такие моменты он всегда набрасывался на Илмари. Мать и маленькую сестренку отец никогда не трогал.

III

— Ничего, еще несколько таких похорон, и они образумятся. Тогда кончится вся эта дурацкая возня...

Кухмо поднялся из-за стола, оставив недопитым свой кофе и бросив в кресло газету. Он подошел к окну и остановился, словно залюбовавшись чудесным зимним видом, открывающимся в парк. Но на самом деле он продолжал развивать в уме свою недосказанную мысль. «Во многих рабочих семьях теперь задумаются. Отец-то в могиле, а как же мы?.. Так вам и надо».

Кухмо усмехнулся и от удовольствия потер руки. Арениус зажег сигарету и вопросительно поглядел в сторону Кухмо, ожидая, что тот еще скажет. Уж очень неожиданно он оборвал свой разговор и встал из-за стола. Но Кухмо только молча смотрел на зимний сад, не замечая его красоты, и улыбался своим мыслям.

Этот господин из Хельсинки доводился Арениусам родственником — он был шурином коммерции советника. Вчера он совершенно неожиданно прибыл сюда, на дачу Арениусов, находившуюся в живописном местечке неподалеку от Наантали. У Кухмо было гладкое, холеное лицо и светлые волосы. В аристократической среде он считался хорошим знатоком в военных вопросах. Весь вчерашний вечер и все утро он рассказывал Арениусу о событиях в Хельсинки.

— Так что тебе бояться нечего. В Хельсинки есть шишки покрупнее, но их и то не тронули, — сказал вчера Кухмо.

«Нечего бояться, — подумал Арениус. — А чего же ты сбежал сюда? Свалился как снег на голову, даже не предупредив. И еще нарушил мой покой на даче, хотя я приехал сюда специально поправить нервы».

Газета «Сосиалисти» поместила длинный отчет о похоронах погибших красногвардейцев. Остальные газеты не выходили, и поневоле приходилось просматривать эту рабочую газетенку.

— Хорошо, коли образумятся, — поддержал Арениус мысль Кухмо. — Кончилась бы тогда эта нервотрепка.

Арениус чувствовал, что нервы у него начали сдавать. Он понял это еще в тот день, когда красногвардейцы приходили к ним искать оружие. Трое пожилых мужчин заявились