Чужое имя - Иван Зозуля

— Что, уже уставать начал? — не оборачиваясь, отозвался он. — Я просто решил немного поразмяться. Сейчас пойдем потише.

Скатившись с некрутого откоса, мы вышли на белую равнину Алдана. От чистого нетронутого снега, который пересекала лишь синяя прямая полоска зимника, стало заметно светлее. Река здесь резко меняла русло, правый берег уходил далеко в сторону и почти сливался с горизонтом.

Чуть ниже по течению белел широкий просвет — устье Маи. Истоки ее затерялись где-то в отрогах Джугджура, но и здесь, на равнине, она не изменила своего строптивого, горного характера. Обычно считается, что все притоки впадают в главное русло по течению, а Мая и тут поступила как раз наоборот. Противоборство двух сильных потоков создает неописуемую картину. Увидеть ее можно, конечно, только летом. Однако и сейчас мы напоролись на следы этой борьбы. Вдоль всего устья лыжи то и дело натыкались на присыпанные снегом и поэтому еще более коварные ледяные бугры, небольшие торосы, кое-где на чистом черном льду светлели забитые снегом трещины.

Флотский офицер, он же известный русский писатель И. Гончаров отдал должное Мае во «Фрегате «Паллада»: «...погода была великолепная. Река с каждым извивом и оборотом делалась приятнее, берега шли отлогие, лесистые или утесистые. Лодка мчится с невероятной быстротой. Мы промчались 28 верст за два часа...» Снег здесь был не сухой и плотный, а рыхлый и покрывшийся за ночь неплотным, то и дело ломающимся настом.

Наконец, Оллонов остановился. Он посмотрел на сопку у основания лесистого мыса, отделяющего Алдан от Маи, и ткнул туда лыжной палкой. Я тоже глянул в ту сторону и внезапно обнаружил, что сопка очень отчетливо, как на контрастной фотографии, выделяется на фоне совсем уже светлого неба. Края ее заметно порозовели.

— Как насчет второго дыхания? — спросил у меня майор.

— Чего там второго, пятое кончается, — пробормотал я, отправляя в рот комок стерильно чистого снега.

— Ну, тогда жми на шестом, Петрович! Вот-вот солнышко появится и тогда нам с тобой труба, как гонщикам, не угадавшим мазь до старта.

Да, чувствовалось, что весна добралась и до этих медвежьих углов. Солнце взошло яркое, светло-желтое, словно умытое в безукоризненно голубом водоеме неба. С каждой минутой идти становилось все тяжелей и тяжелей. Но тут Оллонов взглянул на часы и сразу повеселел, даже, кажется, прибавил шагу. Не оборачиваясь, сообщил:

— Вышли на финишную прямую. Уже вижу цветы и оркестр.

Но вместо цветов, за очередным, не то десятым, не то пятнадцатым поворотом, на фоне темной тайги вспыхнула в солнечных лучах белая пушистая березовая рощица, а оркестр заменил вдруг затарахтевший во всю мочь трактор.

Мы выбрались на берег и за рощицей обнаружили небольшую аккуратненькую деревеньку. Шел уже восьмой час, и прохожих на единственной улице было немало. Вернее, не прохожих, а людей, спешащих по делам. У длинного бревенчатого сарая — очевидно, какой-то конторы или базы стояли две оленьи упряжки.

Оллонов подошел к ним, поздоровался с хозяевами, протянул им сигареты. Два пожилых якута отрицательно помотали лохматыми шапками и вытащили из карманов коротенькие трубки. Оллонов что-то спросил, старики дружно махнули руками в дальний конец села, где серели растрепанные стога сена и курился парок над приземистыми хотонами фермы.

Дом Дунаевой оказался совсем рядом с фермой. Отцепив лыжи, мы вошли во двор. На крыльце возилась с запором невысокая женщина средних лет, в аккуратном ватнике и в белой заячьей шапке. Она обернулась на наши шаги, и в ярком утреннем свете обрамленное пушистым чистым мехом лицо ее показалось удивительно молодым и приветливым. Очевидно, она только что вернулась с утренней дойки.

— А мы к вам, Екатерина Ивановна, — сказал Оллонов, сказал так, как будто они сто лет знакомы. — Здравствуйте!

— Здравствуйте, — спокойным певучим голосом ответила женщина и немного удивленно спросила: — А вы откуда меня знаете?

— За это и деньги получаем, — засмеялся Оллонов, и Дунаева тоже улыбнулась. — Из райсобеса мы, обследуем семьи фронтовиков. Бытовые условия, пенсионные дела и все такое прочее. Может, у кого документов каких не хватает или там запрос сделать — постараемся помочь.

Мы стояли уже на крыльце, и Екатерина Ивановна, все еще улыбаясь, всплеснула руками:

— Что же мы в дверях-то топчемся! Пожалуйте в избу. Извините только, что не прибрано, не успела я нынче-то.

В довольно-таки маленьком снаружи домике внутри было совсем не тесно. Прямо из сеней мы попали в большую, скромно обставленную комнату: по-деревенски — залу. Судя по размерам выходившей сюда торцом печи, кухня тоже была просторной. Рядом с печью, за еще одним дверным проемом, завешенным ситцевой занавеской, очевидно, была спальня. На выбеленных стенах залы висел большой календарь, вырезанный из новогоднего «Огонька», и две большие рамки, заполненные разнокалиберными фотографиями.

Оллонов с интересом разглядывал эти семейные реликвии. Хозяйка подошла к нему и стала неторопливо рассказывать, кто и кем ей приходится. Одновременно она успела-таки на миг отлучиться на кухню и вынесла нам оттуда по большой кружке пенящегося парного молока. Это было как нельзя более кстати, поскольку вряд ли в этой деревеньке нашлась бы столовая, а ведь нам еще топать обратно. Пока я аккуратно макал в молоко пахучий домашний хлеб, отламывая куски от еще теплой краюхи, Оллонов, как бы продолжая изучать генеалогию рода Дунаевых, мимоходом спросил:

— Дочки-то ваши с вами живут, Екатерина Ивановна?

— Не совсем так. Маруся, школьница, со мной. Правда, сейчас-то она в Усть-Mae, в интернате, а Елизавете с полмесяца как свадьбу сыграли, к мужу перебралась. Тут же, в нашем наслеге.

— А сыновья? — спросил Оллонов, не оборачиваясь. Услышав вопрос Оллонова, я уставился в пустую кружку. Не хотелось мне видеть, как изменится сейчас это доброе, такое еще молодое лицо, как побегут по нему скорбные морщинки и чистые материнские слезы. Но Екатерина Ивановна не заплакала, она только глубоко вдохнула несколько раз и очень тихим сразу же изменившимся голосом сказала:

— Двое их у меня... было. Николай в армии сейчас, осенью пошел, а старшенький, Ванюшка...

— Он что, уехал куда?

— Кабы уехал... Утоп мой Ванюшка, голубчик. Пятый год пошел, как Алдан похоронил его, так и не нашли в реке-то.

Оллонов наконец отошел от стены, взял Дунаеву за руку и тихо проговорил:

— Простите нас, Екатерина Ивановна, расстроили мы вас... Я вот действительно припоминаю: был вроде такой случай. По-моему, у них лодка перевернулась?

— Ну да. Трое их было, ребят-то. Порыбачить