Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

по-новому, с особым, острым, интересом вглядываться в человека, которого она, даже мысленно, никак не могла назвать мужем, а продолжала обозначать привычным уличным «Яша Омельков».

Искоса, украдкой поглядывая на Яшу Омелькова, Пуля не могла понять, что случилось с ним, какая такая резкая перемена перекроила выражение его лица. Такие лица бывают, наверно, только у детей, в силу своего возраста не способных скрыть своих чувств. В кучу сгружены брови, выпячена нижняя губа, а глаза немигающе уставились в мир. Вместо навязчивого «Кого он мнит из себя?» Пуле впервые пришло в голову: «Что он видит, как он видит?..» И ей сразу же пришлось оглянуться на самое себя, на свою жизнь, на свою судьбу, на свои слова и поступки, но теперь, сама того не замечая, она делала это как бы глазами Яши Омелькова. А это все переворачивало с ног на голову…

Широкий лог оправдывал свое название: просторная пологая ложбина, уходящая в далекую даль, по краям опушенная мелким березником, где вкрапления густых, пушистых елок казались цепочкой надежных, бессменных дозорных. Ломаный строй стогов сена жался поближе к березнику, чтобы в случае чего талые воды не подмочили их.

Яша Омельков подъехал к первому в строю стогу, ловко, впритирку к нему, развернул трактор, прежде чем выйти наружу, попросил жену:

— Ты — пока сиди.

С детства привычная к работам только не птицеферме, Пуля плохо представляла себе, как теперь перевозят сено на тракторах. Ее давеча удивило, что они выезжают в поле без саней. Наблюдая, как Яша Омельков навешивает на прицепной крюк трактора клубок стального троса, она подумала, что на него, на этот трос, и придется, проливая семьдесят семь потов, перекладывать стог сена, а потом тащить его домой волоком. Опять же почему-то вил не прихватили…

Все оказалось куда проще. Пуля не успела даже оглянуться в заднее окошко кабины и посмотреть, где там притих Яша Омельков, как он, заснеженный, морозно пахучий, бухнулся на свое сиденье и включил скорость. Они одновременно оглянулись назад и столкнулись нос к носу. Он серьезно, без улыбки заглянул в самую глубину ее глаз. Она улыбнулась и, отворачиваясь, почувствовала, каким палючим румянцем заливает щеки.

Отъехав с десяток метров, Яша Омельков остановил трактор, перевел его на еле слышное клохтанье и молча выскочил из кабины, хлопнув дверцей. Стог сена, целый и невредимый, лишь чуточку сплюснутый накинутым и натянутым тросом, готов был следовать куда прикажут.

«Ловко у него получается!» — подумала Пуля. С улыбкой на лице и застал ее Яша Омельков, внезапно открыв дверцу с ее стороны.

— Теперь можно выходить, — сказал он тихо и протянул руки.

Думая, что он хочет помочь ей спрыгнуть в снег, Пуля доверчиво шагнула из кабины, а он подхватил ее на руки и понес куда-то.

— Пусти, ты что?! — испугалась Пуля.

— Не брыкайся — тяжелая ведь! — пробормотал он с одышкой.

Он поставил ее на ноги на том пятачке голой земли, где только что стоял стог сена. Здесь остро пахло сырой землей, еще острее — земляникой, только что скошенной травой, всем тем, из чего складываются июнь — июль — август.

Это был чудесным образом воскрешенный островок минувшего лета.

Яша Омельков указал на клок сена, оставшийся в срезе сугроба:

— Садись. Сейчас костер соорудим. — И пошел к трактору.

Вскоре он вернулся из березника с двумя охапками — дров-сушняка и еловых лапок.

Костер быстро и резво заворковал под его руками, на нужном расстоянии вспухла и перина из еловых лапок и сена.

— Пожалуйста! — сказал он, приглашая наконец-то присесть продолжавшую стоять Пулю. Та застеснялась, заозиралась по сторонам, затопталась на месте.

— Я лучше вон по рябину схожу…

— Говорю же: начерпаешь в валенки!

— А я помаленьку-полегоньку протопчу тропку…

— Ну, хочешь, дак… иди. А я пока печенок напеку.

Предусмотрительность его, предусмотрительность во всем, теперь только обрадовала Пулю. «Даже картошки для печенок догадался захватить, леший!» — подумала она, с улыбкой оглянувшись на трудном, по пояс, пути к алеющей высоко в березнике рябине.

Наломала ее изрядный веник, нетерпеливо хватая губами обжигающе морозные и хрустяще сладкие гроздья, то и дело оглядываясь в сторону костра, приглядываясь к тому, что там делает этот чудак-человек, именуемый всеми односельчанами неудобным.

Почему он такой? Почему не ожесточенный, несмотря на нескладуху своей жизни, а всегда ровный, выдержанный, добротворящий? Какая незлопамятная сила ведет его по жизни? Ведь доброты в нем столько, что он даже не нуждается в том, чтобы его поняли, признали и отблагодарили.

Стоя под рябиной с тяжелым багряным веником на груди, Пуля все смотрела вниз, на пятачок голой земли, над которым поднимался голубой витой столб дыма, а у самого основания его, сгорбившись, спиною сюда, неподвижно сидел муж.

Муж… Муж… Муж… Чудно звучит!

Она же — кто для него? Жена?

Жена… Жена… Жена… Бессмыслица какая-то!

Подруженькой, женушкой величает… Он-то с его неизбывной добротой, может, и верит в свои слова, но Пуля лучше знает сама себя. Знает, какая она есть — злая, нелюдимая. Знает, с коих пор такая — с того самого осеннего вечера на ферме, когда ее растоптали…

Вчера, да нет, сегодня ночью, когда Пуля лежала, сдерживая в себе крик, перебарывая жгучий стыд, тошнотворное отвращение и омерзение к себе и ко всему на свете, Яша Омельков, о котором она думала, что он давно дрыхнет, получив свое, вдруг сказал: «Плюнь ты на все это. Я не могу сказать: забудь. Ничто на свете не забывается. Просто плюнь, отбрось, выкинь и не поднимай больше». Сказал так, словно подслушал ее мысли, словно точно знал, чем она мучается, чем казнит себя и простить никому ничего не может.

Погоди, а откуда Яша Омельков может знать о ее беде?

Просто потому, что ведь в деревне так: человек живет, думая, что он один со своим горем, а люди давно прополоскали его в семи водах сплетен, прополоскали, высушили и забыли, оставив болтаться на веревке.

А если Яша Омельков просто настолько зорок и чуток, что…

«Интересно, обрадуется он моей рябине или нет?» — прикусила губу Пуля и пошла по вспаханной ею траншее, стараясь не шуметь, радуясь тому, что муж сидит спиною к ней.

На полпути она остановилась: до нее опять донеслось то странное гудение басовой струны…

Яша Омельков — нет, муж, муж! — пел. Пел вполголоса, нисколько не заботясь о внятности слов, и если бы Пуля уже не слышала до этого напеваемую им песню по радио, ей ни за что не угадать бы ни слов, ни мелодии:

Опустела без тебя Земля,

Как мне несколько часов прожить?

Так